Удар отложенной смерти - [21]

– Африканыч, что случилось-то, ну? – ласково и встревоженно, присев на корточки около пострадавшего рабочего, спрашивал Кисляков. Сине-чёрная клетчатая куртка натянулась на его широченной спине. И кучерявились на затылке бандита совсем детские, светлые, мягкие волосы. – Кто тебя шендарахнул-то, папаша? Помнишь что-нибудь, а? Шея-то цела?

– Да вить… – Африканыч рыгнул, вытирая ладонью рот. – И не понятно ничего, Валера. Ничего… Я ж гробы доставил. – Мужичонка потёр шею, морщась от боли. – Только, это, вторую партию сгрузил, тута мене на шею чтой-то как грохнет! И дух из меня вон…

– Что же грохнуло-то, а, отец?! – Валера смотрел на Африканыча с мольбой и страхом.

– Да, видать, гроб с покойником.

– Те, что с покойниками, на твоей тележке были. А эти – пустые. Совсем пустые, понял? Разве ж ты не знаешь? А дальше помнишь что-нибудь?

– Да ничего, Валер, как мешок на голову… Ладно, я выпимши был, а то бы кранты. В шеях что-то хрустнуло – к дохтуру надо. Упал я, и всё… Вона, и крышка с того гроба валяется, с красненького. Савка воскресил, а то бы я до сих пор без памяти лежал тут. Не столько и выпил – «маленькую» всего за день, стопками… – Африканыч по-хозяйски вытащил из кармана Беллавина пачку «Рейса», закурил.

– Ты чего-нибудь понимаешь? – повернулся Кисляков к Ременюку. – Что был сообщник, ясно. Но кто он, как сюда попал? Значит, у него есть ключ? Тогда уже легче…

– Да чего там! Один у другого взял ключи. Тот дал и сразу забыл. А если и не забыл, то тебе-то ни за что не признается. Сам Блад удрать не мог. Проволока, наручники – всё качественное. К тому же у него брюхо растоптано. Должен быть без сознания. Кто-то, значит, зашёл, освободил и увёл. Сам Блад вряд ли сейчас мог идти…

Валерий ударил кулаком о стену, и пожилая покойница даже подскочила в гробу. Она была очень маленькая, сухонькая, но в красивом парике и чёрном платье с воротником из брюссельских кружев. Беллавин, Африканыч и Мажоров курили, сидя на других гробах, и пока не интересовались вещами бабушки.

– Но как этот агент узнал, что мы ушли? Что ему времени хватит? Он же рисковал страшно. Здесь что, «жучок» стоит?..

– Так, ребята! – Филипп застегнул крючки на дублёнке и надел шапку. – Делайте всё, как говорились. И не тряситесь – я постараюсь с ним столковаться. Всё в топку – носилки, проволоку, наручники. Чтобы ничего здесь не осталось! Проверьте обувь, особенно Савва – нет ли крови на подошвах, или ещё где-нибудь. Чтобы в случае обыска не было никаких улик… И на вас, – Филипп наклонился к пострадавшему Африканычу, – никто не падал. Проводи меня, Валера, до машины. А вы работайте, ребята, нечего баклуши бить…

Канва нового грандиозного проекта моментально обозначилась в мозгу – пока только пунктиром. Оставалось выбрать определённую тактику. Для Обера безвыходных ситуаций не было, и в панику он никогда не впадал.

Уже садясь в «Волгу». Филипп взял Кислякова за рукав:

– Валер, ты в курсе, где сейчас Горбовский? Он в городе?

– По моим данным, нет. Только поздно вечером прилетит из Москвы.

– Значит, Озирский сейчас с ним встретиться не может. И кассеты уж точно не передаст.

– Он, наверное, уже передал, – предположил Валерий, наблюдая, как Готтхильф снова достаёт сигарету и включает красноватую лампочку под потолком.

Салон «Волги» напоминал зимний лес – чехлы на сидениях, руль и стены были словно сделаны из пушистого, сверкающего инея.

Филипп усмехнулся:

– Не бойся, не передал. Всё, друг любезный, шуруй, как условились!..

Обер не был уверен в том, что оговорит правду. Но следовало успокоить Кислякова, чтобы тот угомонился хотя бы на сегодняшний вечер. Включив молочно-белые фары, он ярко осветил Валеру и увидел, что тот чуть не плачет.

– До завтра! – попрощался Обер и дал задний ход, чтобы половчее разминуться с очередным похоронным автобусом.

* * *

Озирский жил на Юго-Западе, в Ульянке, у пересечения проспекта Маршала Жукова и Петергофского шоссе. Путь предстоял долгий – через весь город наискосок. Филиппу повезло – по дороге на Шафировский он успел заправиться. А то бы пришлось сейчас терять драгоценное время, когда каждая минута может оказаться роковой.

Готтхильф вспомнил Валерия – как тот стоял в свете фар, среди танцующих снежинок на парковке, провожая «Волгу» босса. Конечно, парень прекрасно понимает, что психовать действительно не стоит – для него всё кончено. Что бы ни случилось, за побег Озирского спросят с Валерия. Авторитеты не любят признавать свои ошибки, а потому жертвуют всякой шелупонью – вроде него, Кислякова.

Готтхильф ехал по Шафировскому в сторону Пискарёвского, опустив ветровое стекло и наслаждаясь прохладой. Разгорячённое у печей лицо он подставил под тугую струю ветра, и ароматный дым «Винстона» относило вглубь шикарного салона.

Навстречу с рычанием неслись грузовики, и от света их фар заболели уставшие за день глаза. Филипп не переносил запаха формалина, и потому каждый визит в крематорий превращался для него в сущую пытку. Впереди замерцали тусклые огни домов. На фоне чёрного зимнего неба кварталы выглядели ирреально, призрачно, даже зловеще.

Филипп свернул на Пискарёвский проспект, погнал «Волгу» в сторону Полюстрова. А сам вдруг вспомнил, очень ясно, до щемящей боли в сердце, как двадцать четыре года назад возвращался поздним вечером домой. И нынешние светящиеся окна напоминали ему другие – в Лисаковске, в мазанке, на краю казахской степи.