Учитесь видеть сны - [7]

— Простите, — говорил Артем, — но мне кажется, вы в положении того сказочного персонажа, которому нужно «пойти туда, не знаю куда, найти то, не знаю что».

— Качественный скачок всегда непредвидим!

— Что же в таком случае вы ищете?.. Искать то, чего даже приблизительно нельзя предвидеть… Конечно, у вас мозг колоссальной работоспособности, и все же…

— У меня еще и практически неограниченная жизнь…

Тогда Артем начинал расспрашивать о распределении эмоционального фона в твоей организации. Словно ощущения человека, которому суждено сто лет жизни, существенно отличаются от ощущений киборга — ведь и тот и другой не верят в глубине души ни в смерть, ни в бессмертие.

Ты понял, что он считает твою идею домыслом. Не то чтобы он не верил, что иная, высшая форма существования возможна, но ему казалось безнадежным искать ее так, как ты. Он считал, что если уж она и придет, то как побочный результат совсем других, вероятнее всего, очень конкретных поисков, может, даже в результате того совершенствования уже имеющегося, которое тебе казалось таким бесперспективным. Артему, пожалуй, были даже неприятны слишком абстрактные твои устремления. Он подозревал в тебе, как бы это сказать, не то что нелюбовь к людям, к человечеству, — он подозревал в тебе нелюбовь к настоящему, он считал, что ты излишне сосредоточен на будущем и оттого само будущее у тебя как-то пустовато, нежизненно, в нем есть только свет, и больше ничего. Он так и сказал:

— В вашем вожделенном будущем, как в раю господа бога, один только свет, и больше ничего. Когда вы станете старше, вам покажется этого мало.

Он был по-прежнему мягок и доброжелателен. Но его внимание, его интерес уходили от тебя, как вода сквозь пальцы.

* * *

Что мне моя идея, страшно сказать, почти не нужна, почти чужая, я понял только, когда Артем стал отдаляться от меня. Я сделался как человек, который спешил куда-то и вдруг забыл, куда он идет и зачем. Вернее, он даже и помнит, но не может понять, почему это дело казалось ему таким важным.

Я продолжал заниматься тем же, чем занимался раньше, но уже по инерции, из благопристойности, может быть, а может быть, из чувства самосохранения. Потому что, пока еще сохранялся прежний рисунок моей жизни, я мог скрыть от окружающих, что потерял себя, я мог еще «восстановить» себя, как актер восстанавливает однажды найденное чувство по сохранившемуся рисунку жеста. В действительности же не было прежних мыслей, не было прежнего меня — было существо, поглощенное Артемом, теряющее себя, едва он уходил.

Я скрывал от Артема, скрывал от окружающих, что не могу без него жить. Я подозревал Адама, что он, задумывая меня, поместил во мне какую-то штуку, которая делала меня временами как бы помешанным то на какой-нибудь идее, то — вот теперь — на человеке. Если бы кто-нибудь напомнил мне тогда, что это и есть свойство эмоционального избирательного отношения, в котором отказывали нам, киборгам, некоторые ревнители биологической природы, я бы заорал, наверное: «Возьмите ее себе, эту повышенную эмоциональность, упивайтесь ею, гордитесь ею! Если это и значит быть человеком — я не хочу, у меня нет сил!»

И все-таки внешне это ни в чем не выражалось. На очередном осмотре в технической лечебнице мне только посоветовали чаще менять характер занятий. Они и не подозревали, что я ничем не могу сменить свою вечную, вижу я его или нет, поглощенность Артемом.

От постоянных стараний скрыть свое чувство я был неловок. Почему я так скрывал, почему стыдился своей привязанности? Потому ли, что она мне казалась непонятной, ненужной в балансе мироздания? Смешной? Пусть даже так, пусть смешной, и что же? Я бы мог помогать Артему. Разве я не готов был пойти к нему в подсобные расчетчики, быть его секретарем, его механической памятью, лишь бы видеть его? Однажды я даже решился предложить ему себя в помощники. Но скрипучая насмешливость моего голоса, усугубленная смущением, на этот раз обманула Артема.

— Вы находите, что я ошибаюсь в чем-то? — спросил он, задумываясь.

В другой раз… в другой раз, на котором чуть не кончилось все, я, собственно, сказал то, что думал. Я видел, что Артем дорог свояченице, что она его любит, может быть, даже больше, чем жена… Обе они знали это… Я ведь не думал, что обе они знают и все-таки никогда не согласятся сказать вслух… Я видел их скрытое соперничество, соперничество, в котором жена становилась еще медлительнее, еще небрежнее, уверенная в своей власти, а ее сестра еще живее, еще резче… Я видел все, я понимал их любовь. Я понимал их любовь и не понимал соперничества… Я так и сказал им, что, будь я на их месте, я бы не тратил сил на соперничество, я бы не ревновал Артема к другим женщинам — я был бы счастлив объединить усилия, чтобы воспроизвести его в десятках вариантов.

«Объединить усилия», «десятки вариантов» — как они издевались над этими выражениями! Что было с ними, чего они только не наговорили мне! И все бы ничего — я продолжал развивать свою мысль, доказывая, что она вовсе не так вздорна, как кажется, — но вдруг вошел Артем. Он слышал. И в нем вдруг проступила неприязнь, почти брезгливость ко мне. Именно проступила. Я понял вдруг, что и раньше был чем-то неприятен ему, только он не давал себе воли. И я понял, что это конец: с этой минуты я никогда ничего, кроме холодности, не найду в нем, он вообще постарается оградить себя от встреч со мной. Я понял это так мгновенно и так отчетливо, что — со мной это случилось в первый раз в жизни, и надо же, чтобы на людях, чтобы при нем! — я отключился, что называется, обмер, потерял сознание.