Учительница - [15]

Она держала себя в руках, затаив грозную силу протеста – жгучую, разрушительную, которую тщательно скрывала, боясь, что придется расплачиваться слишком дорого. Она не позволяла себе сказать «нет», потому что тогда не смогла бы остановиться: это бесконечное «нет» смело бы все на своем пути, осквернив святыни родителей; кроме того – Эльза готова была сознаться и в этом, – она сама не до конца понимала источник своего агностицизма, тотального, бесплодного атеизма, который овладел ею, не оставив камня на камне. Свойственный ей скепсис всегда останавливал ее в шаге от того, чтобы утвердиться в том или ином мировоззрении; Эльза отчаянно избегала однозначных ответов. Она не восприняла ни одно из вероучений, которые предлагала семья. Не принадлежала ни к ортодоксам, как бабушка Роза, ни к неологам, как ее родители, ни к сионистам, как Ян. Возможно, она представляла собой парадоксальный продукт этих трех мощных течений, которые в ней сомкнулись; она сомневалась в готовых истинах, которые ей предлагали, и отвергала каждую из них – решительно, но незаметно для посторонних глаз. Ей претило само понятие истины, и она не искала ему замены.

Она хотела, чтобы все шло своим чередом, без ее вмешательства. Но скепсис, как нарочно, не знал меры, проникая повсюду. Эльза не могла хранить верность ничему и никому – не потому, что хотела слишком многого, а потому, что почти мгновенно теряла интерес к своему выбору. Почему ей понравился Эрик? Возможно, он был не таким самоуверенным зазнайкой, как большинство мужчин вокруг. Все эти твердые убеждения ее утомляли, наводили тоску, а их отсутствие отдавало апатией. Сомнения бросали ее в дрожь, она понимала, что никогда не сделает выбора, никогда не сможет полностью посвятить себя этим отношениям; конечно, она могла все списать на слабохарактерность мужа, но знала, что истинная причина кроется в ней; она признавалась себе в этом лишь отчасти, пытаясь скрыть правду от себя и ото всех вокруг.

С некоторых пор она спала в одежде, в тонком потертом клетчатом платье, толстых носках и шерстяном свитере, в отдельной комнате, которая прежде служила ей кабинетом; окна этой комнаты они с Эриком запечатали клейкой лентой во время бомбежки и больше не открывали. Бессонными ночами она перебирала в памяти людей, которых встречала в Париже за несколько лет до того, как с ними случилось самое страшное, до того, как их мир разбился вдребезги. Она старалась воспроизвести те дни в малейших деталях, вспомнить все, что обсуждалось в повседневных разговорах, все, на что она тогда не обращала должного внимания; старалась представить, как эти люди выглядели: вдруг что-то подозрительное или необычное уже тогда витало в воздухе, а она не придала значения. Но что она могла поделать? Она корила себя за то, что вовремя не разобралась, что к чему, не сумела хладнокровно оценить происходящее. Нетерпеливо ждала наступления утра. Завтрак, который она готовила себе и Эрику перед работой, съедался в молчании. Они не обсуждали того, что происходит между ними. Изредка срывались друг на друга. Сообща, искренне, почти любовно, изо всех сил сохраняли видимость нормы. Они не могли позволить себе расстаться.

16

В конце семидесятых годов власть в школе сосредоточил в своих руках директор – господин Бен-Ами, тщедушный и скупой учитель истории в вечном пенсне на крючковатом носу. Во время перемен он маячил на лестничной клетке; одной рукой теребил белый, безупречно выглаженный платок, торчавший из нагрудного кармана серого пиджака, другой – цепко хватал проходящих мимо учеников. Он притягивал их к себе и несколько бесконечных напряженных минут допрашивал об учебе, после чего резко ослаблял кулак, а вместе с ним – свой невнятный авторитет, который за годы его пребывания в школе ни на кого не произвел особого впечатления.

Решение назначить его директором ошеломило Эльзу Вайс. Она не слишком интересовалась политикой департамента образования, но, не в пример мимолетным визитам комиссий и инспекторов, это назначение вторглось непосредственно в ее жизнь. Сердце предчувствовало неладное. С того момента, как на учительском собрании объявили о его избрании, она не переставала твердить, что это ошибка и что он постарается ее извести. «Не будет он с тобой связываться, он мучает только слабых», – успокаивала ее госпожа Алон, учительница обществоведения. Однако правда оказалась на стороне Вайс. Первые месяцы прошли без происшествий, не считая собрания по случаю начала учебного года. В Польше Бен-Ами был членом движения «Бейтар»[7]. Оставив там семью, которая позже погибла в Катастрофе, он эмигрировал в Эрец-Исраэль и вступил в ряды «Эцеля»[8]. Плотная завеса тайны скрывала факты его биографии этого периода; сия таинственность наделила его ореолом борца или, как он сам выражался, позаимствовав словечко у своего высокочтимого учителя и наставника Зеева Жаботинского[9], «величием». Это «величие» стало главным лейтмотивом речи, которую он произнес на торжественном собрании по случаю праздника Рош га-Шана. Вайс избегала собраний, считая их «бессмысленной тратой времени», но на этот раз обнаружила в своем ящичке записку, в которой жирным шрифтом по трафарету было напечатано: «Явка обязательна». «Уму непостижимо! – ворчала она. – Пусть каждый занимается своим делом». Но в назначенный день все-таки явилась.