Учитель - [15]

— Держи корзину, в ней бублики. — И сразу исчез с девчонкой и с бубликами, будто растаял в воздухе.

У него есть адрес, он может пойти на улицу Кавалеристов, 12 и переночевать там. Ему будут не больно рады, однако переночевать пустят. Но он, пожалуй, туда не пойдет. Переночевать можно и на вольном воздухе, ночь обещает быть теплой. Он встал и попробовал дверь на станции — она была не заперта. Вдоль стен тянулись длинные узкие скамейки — вот и здесь в случае чего можно дождаться утра.

И он пошел к гостинице. Медленно пересек булыжную мостовую, поднялся по трем каменным ступенькам и вошел в просторную прихожую. По правую руку стояло большое, в рост человека зеркало и рядом круглый стол с двумя табуретками. По левую руку было пусто — только стена, увешанная расписаниями автобусов и поездов, а сбоку, в самом углу, светилось окошко дежурного.

Он подошел к окошку. Не поднимая головы, молодая женщина в пестром сарафане сказала:

— Мест нет.

— Ну, правильно, — сказал он.

Тогда она взглянула на него.

— Это я себе говорю. В гостиницах мест никогда не бывает. Пора бы привыкнуть и не спрашивать.

— А вы лучше погуляйте часок, а потом загляните. В одиннадцать отходит катер на Истомино, освободится место в пятнадцатой комнате. Комната хорошая, на троих. Погодите!

Он оглянулся, удивленный.

— Сергей Дмитриевич! — сказала она.

— Оля Кириллова! — сказал он.

Она выскочила из своего закутка.

— Ну бывает же! Бывает же! — говорила она, держа его за руку. — Вот счастье-то. Ну какое счастье!

Она разом плакала и смеялась, глядя на него блестящими от слез глазами.

— Вы пойдете к нам, у нас остановитесь. Я освобожусь только утром, до нас недалеко, я расскажу. Скажете — Олин учитель. И все. И будете свой. Я про вас столько рассказывала…

— Хотел бы я знать, что про меня можно рассказывать… Знаешь, я лучше посижу у тебя. И дождусь, когда придет катер на Истомино.

Она снова сидела за столиком дежурной, а он тоже у нее за перегородкой, на диване. Он снял рюкзак и положил его у ног, как та старуха в Данках.

Она принесла кипятку и заварила чай. Несмотря на еще не поздний час, в гостинице было очень тихо. Радио молчало. Изредка кто-нибудь проходил по коридору, но никто не заглядывал в окошко к дежурному.

Он пил чай и расспрашивал ее: давно ли она в Цветаеве? И как попала сюда из Кленов? Одна ли она или замужем?

Она замужем, у нее двое детей. У свекра в Цветаеве дом, она живет вместе с родителями мужа. А муж кончил Тимирязевскую академию, заведует в горкоме отделом пропаганды. Она тоже мечтает учиться, но с двумя детьми на руках это трудно.

Но все, что он спрашивал, и то, что она отвечала, проходило как-то поверху, будто говорили не они, а кто-то за них. Оба они были сейчас в Кленах, в сороковом году, в просторном классе с окнами на Светлую. Он присел на парту к Володе, а у доски стоит Оля Кириллова — бледная, сероглазая, с двумя торчащими косичками — и говорит:

— Я не понимаю, как можно спрашивать: «Зачем он убил Болконского?» Если я верю книге, я верю ей, как жизни. Если не верю, я спрашиваю: «Зачем он это придумал?» А здесь я верю и ни о чем не спрашиваю. Так было.

Слова ее решительны и уверенны, а голос робкий. Ее ничего не стоит сбить вопросом, она испугается и умолкнет.

Сейчас за столиком дежурного в цветаевской гостинице, подперев щеки ладонями, сидит круглолицая женщина с веселыми глазами и с толстой косой вокруг головы. Как он узнал ее? Так мало сходства между ними — той девочкой и этой женщиной. Голос? Нет, сейчас он низкий, глубокий. И не срывается, как прежде. Он не успел подумать, он просто узнал ее.

— Скажи, — спросил он неожиданно для себя, — а ты не знаешь, где живет теперь Володя Сурмин?

— Они уехали из Кленов сразу после вас. И никому не сказались. Но Коля Ипполитов встречал его в Москве. Вы потеряли его?

— Потерял.

— А вы его сильно любили.

— Любил.

— Вы нас всех любили, но его сильнее. Я не в укор говорю. Он был такой, что его все любили.

— Почему ты говоришь «был»?

— Так ведь, когда очень долго кого-нибудь не видишь, поневоле начинаешь говорить «был». Вот и про вас я когда рассказываю, тоже говорю: «Был у нас учитель Сергей Дмитриевич». Это удивительно, как я помню все, что вы нам говорили. Ну, прямо все.

— Что же? Композицию пьес Чехова или инговые формы?

— Это, может, и подзабыла. А вот про другое все помню, каждое слово. Мы ехали раз в автобусе и, когда проезжали мимо больницы, одна девушка сказала: «А тут моя мама умерла». И чуть погодя засмеялась. Я прямо вздрогнула, когда услышала, как она смеется. Я говорю вам: «Зачем она смеется?» А вы сказали: «Чтоб не заплакать».

— Это я правильно сказал.

— Теперь-то я знаю, что правильно. А тогда я очень удивилась. Не поняла, но запомнила.

— В молодости мы все очень умные.

— Вы были моложе, чем я сейчас. Вам было…

— Двадцать пять…

— Подумать только… А в другой раз мы сидели в саду около Светлой, помните?

— Мы не один раз там сидели.

— А я помню про один раз. К нам подошел старик. Нищий. Вы ему подали, а Леля Матюшина сказала: «А чего он не работает?» И Коля Ипполитов сказал: «Мой папа нищим не подает…» И все нам тоже говорили: «Нельзя поощрять». А вы…