Учитель для канарейки - [45]
Чтобы вы не думали, что я приукрашиваю, дорогой друг, мне достаточно напомнить вам сюжеты бесчисленных опер, которые могут послужить иллюстрацией к моим рассуждениям. Летучая мышь Штрауса-младшего — характернейший пример подобной вседозволенности на маскараде, где уважаемый женатый мужчина невольно пытается соблазнить собственную жену, поскольку оба они переодеты, и она изображает певицу, что уже само по себе является приглашением к скандальным поступкам. В Фигаро и Дон Хуане Моцарта тоже используется подобное средство, хотя и для достижения более благородных целей. У Верди маскарады и их последствия — и вовсе излюбленная тема.
Бал в Опере делится на три части (так и слышу, как вы говорите, Уотсон: «Как Галлия!»[65]). Первая проводилась в главном фойе и на огромной парадной лестнице. Там пили, болтали и танцевали, а затем следовала вторая часть, гала-представление, на котором участники бала становились публикой и наслаждались отрывками музыкальных произведений в исполнении самых превозносимых на тот момент артистов. Затем все возвращались в фойе, где за это время успевали поставить столы для грандиозного полуночного ужина. Приглашения на это мероприятие относились к самым востребованным, не только в Париже, но и по всей Франции, ибо пары или одинокие счастливцы, обладавшие достаточной удачей или связями, чтобы заполучить желанную белую карточку, надписанную почти нечитаемым каллиграфическим почерком (те, кто никогда в жизни не пошел бы смотреть оперу!), приезжали на Маскарад из отдаленных провинций, достойно экипированные преданными портными. Они останавливались в лучших отелях и надевали свои маскарадные костюмы, оставив фазанью охоту, ради добычи другого сорта.
Поскольку я был членом оркестра, приглашение полагалось мне автоматически. Готовясь к маскараду, я ограничился вечерним костюмом и черным домино. И я был не одинок: многие другие мужчины тоже не испытывали желания облачаться в изощренные и непривычные одеяния. Им вполне достаточно было простой маски: зачем же еще о чем-то беспокоиться? Но мой собственный выбор костюма зависел не только от моего предпочтения. Члены ансамбля, который должен был выступать на балу, получили на сей счет строгие распоряжения от мэтра Леру.
И все-таки, мы оставались в меньшинстве. Подавляющее большинство гостей нарядилось во всевозможные маскарадные костюмы. Я видел Арлекинов и Коломбин, Марий-Антуанетт (с полностью оснащенными парусниками в прическах), по меньшей мере шесть Наполеонов, трех Жанн д’Арк (одна из них таскала на спине привязанный к ее телу столб от костра), несколько Пьеро, кардинала Ришельё, Генриха Наваррского, двух королей-Солнце, ацтекских воинов, греческих девственниц, римских сенаторов и всевозможных представителей животного царства — льва, грифа (с невообразимым размахом крыльев), даже грифона, не говоря уже об ослах, конях и коровах (которым требовалось по две пары ног, чтобы они могли двигаться). Вдобавок, встречались там великаны на ходулях (эти счастливчики могли смотреть через головы прочих), а также гномы и тролли — они ползали на коленях, кляня на чем свет стоит собственную изобретательность, из-за которой вынуждены были полуживыми толкаться в густом лесу чьих-то ног.
Наиболее отважные участники выступали как Адам и Ева, или леди Годива, соблюдение приличий и необходимый декор обеспечивали густые длинные локоны и крупные фиговые листки (очевидно, предполагалось, что Адам и Ева были представлены после Падения). Меня поражало sang-froid[66] республиканских гвардейцев, стремившихся сохранять каменную неподвижность среди всех этих не знающих удержу искушений, в то время, как их безжалостно пихала и толкала беснующаяся толпа.
Некоторых участников я узнал, несмотря на вычурные платья (или, скорее, благодаря им). Моншармен и Ришар явились на бал одетыми Безумным Шляпником и Мартовским Зайцем соответственно, причем, как я подозревал, без малейшего намека на иронию. Меня ничуть не удивило, что члены кордебалета, в том числе озорница-Жамм и ее соперница Мег Жири, вырядились в свои обычные пачки, не желая терять возможность демонстрировать ладно скроенные ножки толпе почитателей на непривычно близком расстоянии.
Театр заполнила такая масса людей, что они едва могли двигаться, а бурлящий разгул цвета способен был задеть самолюбие Дега, если бы он попал на маскарад. Впрочем, к слову сказать, можно было не сомневаться, что среди гостей присутствовал не один художник, который непременно попытался бы воплотить эту сцену на холсте, если бы только сумел вспомнить собственные впечатления через день-другой. Сплошной гул, перемежаемый возбужденными криками и смехом, легко заглушал музыку маленького оркестра, расположившегося на верху Большой лестницы. Только звукам барабана или трубы время от времени удавалось прорвать этот шум.
Жара была устрашающая, несмотря на громадные размеры фойе — можно было подумать, что некий одурманенный разум решился скрестить Пэддингтонский вокзал с древнегреческой гробницей и украсить результат мозаиками из Равенны. Тем не менее, неисчислимое множество человеческих тел, надушенных всевозможными парфюмерными продуктами, одаривало обоняние невообразимыми впечатлениями, подобные которым возможно было бы получить разве что во взбесившейся турецкой бане. Потом исходили даже те, кто предусмотрительно явился на бал более-менее обнаженным. И все-таки нельзя было позабыть, что все здание именно для подобных мероприятий и предназначалось.
