Учитель для канарейки - [44]

— Он же ангел!

— Как известно, под землей живут черти, отнюдь не ангелы.

— Но его опера, «Торжествующий дон Хуан», его шедевр — он почти завершен!

— Он уже завершен. Кристин, вот для чего вы были предназначены, — я охватил взмахом руки простершийся внизу вид до далекого горизонта, — для мира солнца и смеха, мира людей, мира, в котором живет Рауль, — несколько прозаично закончил я. — Какой же ангел потребует, чтобы вы отказались от этого счастья, к которому стремится всякое человеческое сердце?

— Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы вы пели сегодня на гала-представлении после бала в Опере.

— Ни за что!

— Вы должны!

— Да я ни одной ноты исполнить не смогу! Если меня не будет поддерживать мой ангел!

— Взгляните на этот прекрасный город. Взгляните на синее небо и сияющее солнце и признайте, что нужен вам только ваш собственный талант, Кристин. Вас ввели в заблуждение, — я заговорил мягче. — Ваш голос принадлежит только вам, и вы можете петь, хочет он того или нет.

— Но вы же видели, что случилось с Карлоттой! Вы слышали!

— Сейчас я объясню вам, что никакой жабы в горле у Карлотты не было, — я, было, начал снова раскрывать тайны чревовещания, но Кристин зажала руками уши.

— Я не понимаю! — истерично отрезала она. — У вас слишком длинные слова!

— Тогда поймите вот что! — крикнул я в ответ, зажав обе ее руки в своих. — Единственная ваша надежда на свободу и счастье — в том, чтобы разорвать неестественную связь с этим Люцифером!

Некоторое время она молчала, потом прошла мимо меня, по направлению к перилам. Я напрягся в готовности броситься к ней, если ей взбредет в голову перебраться через заграждение[62].

Некоторое время она стояла так, спиной ко мне.

— Вы хотите, чтобы я предала его, — сказала она, наконец, бесцветным голосом человека, для которого угасла всякая надежда.

— Я хочу, чтобы вы выманили его. Да, это так.

— Откуда вам известно, что он вообще придет?

— Он знает, что сейчас ему до вас не добраться. Он захочет посмотреть, где вы, и что с вами стало. Кроме того…

— Что?

— Он не может обойтись без некоторого драматизма. Такой склад ума мне знаком.

Снова повисло нескончаемое молчание. Но она так и не повернулась. И когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал так безразлично, словно она уже была мертва.

— Объясните в точности, что вам нужно.

13. Un Ballo in Maschera

В наше время, Уотсон, Маскарад в Опере превратился, что называется, в «благотворительную акцию», и некоторые полагают, что такая буржуазная установка лишила все предприятие его основного смысла. А двадцать лет назад, в тот роковой вечер, когда я посетил его, Бал в Опере как раз находился в своей лучшей поре, перед самым закатом, оставаясь одним из последних событий такого рода в социальном календаре, исчезновение которого уже предощущалось. Скоро прокрадется через Канал флегматичная викторианская рассудительность (если не считать временного патронажа Принца Уэльского) и благополучно иссушит реки фривольности, разливавшиеся в маскарадную ночь, ради благопристойности среднего класса. Прежние участники будут заявлять, что респектабельные развлечения наслаждения не приносят. Поскольку в прежние времена Бал в Опере проводился Оперой и для Оперы, он оставался действом театральным, и был одним из немногих суаре, где представители высшего света и среднего класса встречались на одном празднике и даже перемешивались меж собой. В конце концов, певцы — тоже актеры, а Генри Ирвинг тогда еще не был посвящен в рыцари, придав бесспорную респектабельность этой древней профессии. Отнюдь не из пустого каприза старший де Шаньи хмурил брови при мысли о том, что его брат увлекся сопрано, это был врожденный социальный инстинкт. Возможно, если бы Филипп расценивал эту увлеченность как простую кратковременную интрижку, он был бы куда терпимее. Любовь же грозила семье позором.

И только на балу в Опере о подобных разграничениях на время забывали. Мало того, что участники принадлежали к двум слоям общества, обычно только и бледневшим от зависти друг к другу, они еще и носили маски, и эта анонимность, предназначенная для всякого рода смешения, с успехом исполняла свои функции.

В анонимности есть что-то такое, Уотсон, как я и сам подметил именно в тот период своей жизни, что освобождает от всякой скованности, производя на человека прямо-таки головокружительный эффект. Еще в начале этой истории я пытался передать собственные ощущения от пребывания инкогнито и те потрясающие возможности, которые передо мной открывались. Создается впечатление, что я использовал эти возможности относительно слабо, в сравнении с тем, как ловили подвернувшийся случай участники маскарада. В конце концов, я всего лишь стал скрипачом, и даже в этом непримечательном образе меня отыскало мое истинное métier[63]. Другие отступали куда дальше от своей настоящей сущности, хотя и на более краткое время. (Чем больше человек сохраняет инкогнито, тем больше проявляет себя его истинная сущность, несмотря на все попытки ее завуалировать). И действительно, укрыв лицо таинственным домино на таком сборище, как Бал в Опере, человек обретал полную свободу. Те, кого при дневном свете сдерживали обычай, или же возраст, внезапно обнаруживали (с помощью одного-двух бокалов шампанского), что они способны вести себя самым неистовым образом. И в последующие дни они сами с изумлением вспоминали собственное необузданное поведение, если только маска не соскальзывала в самый неподходящий момент. Были на балу и те, кто уже испробовал этот феномен на себе, и теперь с горячим нетерпением ожидал, когда ночь вступит в свои права. Эти