Учитель для канарейки - [34]

— Наслаждаетесь, Сигерсон? — поддел меня Моншармен. Он предложил мне бокал, полный маленьких пузырьков, который я, признаться, принял с благодарностью.

— Опера еще не закончена, пока не выступило сопрано, — заметил я.

Это замечание вызвало у них взрыв смеха. Зал погрузился в темноту, а они все покатывались со смеху и сыпали бородатыми анекдотами о полицейском, играющем на скрипке, развлекаясь за мой счет. Мне даже стало вдруг жалко служащих префектуры и даже Скотланд-Ярда, на которых население смотрит свысока и доводит их до беспомощной ярости, стоит им только допустить промах.

Вернулся Леру, встретив еще более громогласный прием, и начался третий акт.

Дальнейшее было невероятно настолько, что даже теперь, вспоминая об этих событиях, я недоверчиво покачиваю головой. Маргарита, то есть, Ла Сорелли, в своем саду начинает петь прелестную арию «Il était un roi de Thule»[52].

— Рибит!

Моншармен и Ришар переглянулись. Неужели мы действительно слышали кваканье жабы?

— Что это было? — прошептал Ришар.

Сорелли пыталась продолжать.

— РИБИТ!

На этот раз не могло быть никаких сомнений, более того — кваканье жабы доносилось изо рта Ла Сорелли!

Она все равно пыталась петь.

— Рибит!

На этот раз директора вскочили на ноги, а следом за ними — и я. Дива в ужасе зажала руками рот, как будто надеясь заглушить этот звук, но стоило ей убрать их:

— РИБИТ! РИБИТ!

— Что это значит, черт побери? — внятно и громко прокричал Моншармен.

Из публики, поначалу реагировавшей удивленными возгласами, теперь доносились насмешки.

— РИБИТ! РИБИТ! РИБИТ!

— У Ла Сорелли жаба в горле! — прокричал какой-то шутник с одного из балконов, и тут уже весь зал принялся смеяться и хлопать в ладоши.

— Дайте нам Дааэ! — прокричал другой, с Божьих мест[53].

— Дааэ! ДААЭ! — принялась скандировать толпа.

— Пойте, черт вас подери, пойте же! — крикнул Ришар несчастной, тогда как Моншармен нервно промокал лицо большим батистовым платком.

Униженное сопрано все еще не сдавалось. Она, как безумная, подавала знаки Леру, который бешено замахал на привставших членов оркестра, чтобы заняли свои места, и ария началась снова.

— РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ, РИБИТ!

— ДААЭ! ДААЭ! ДААЭ!

Несчастная больше не выдержала, и, все еще стискивая собственное горло, убежала со сцены под грохот аплодисментов, крики и презрительные насмешки.

— Катастрофа!

— Несчастье! — обменялись мнениями директора. — Пошлите же за Дааэ!

Занавес резко упал, но публика продолжала в унисон ритмично вызывать юное сопрано. Нам едва удавалось различить заглушенные крики и топот за занавесом.

Когда занавес поднялся, все увидела замену Ла Сорелли.

К этому моменту зрительный зал взбесился настолько, что ушло добрых полминуты на то, чтобы уговорить всех успокоиться, занять места и слушать.

Снова оркестр начал играть «Il était un roi de Thule». Мадемуазель Дааэ пела с самой простой и чистой экспрессией, словно она только что открыла для себя и эту музыку, и слова.

Молчание может быть разным, Уотсон, особенно, в театре. Бывает, молчание, полное внимания, бывает скучливое или враждебное, а бывает и восторженное молчание.

Именно такой тишиной встретили зрители электрическое выступление Кристин Дааэ. Я вынужден был признать, что хотя бы в одном отношении Никто был прав. Ла Сорелли на пике своих возможностей не могла ни в какое сравнение идти с этой девочкой. Ее искусство заставило потрясенно умолкнуть даже двух моих фигляров с оловянными ушами.

По завершении арии зрительный зал разразился восторженными восклицаниями. Они требовали выступления на бис, сразу же, и они его получили. И на этот раз она спела даже еще лучше.

С этого момента у Кристин не могло быть провала. Его исполнение становилось все лучше, и зал потрясенно следовал за ней. Я снова испустил вздох облегчения. Ноубоди, кто бы он ни был, просто решил устроить эксцентричный трюк. Конечно, Ла Сорелли ушла со сцены с позором, но никакого серьезного вреда никому не причинили.

Как оказалось, я ошибся в своих предположениях.

Мы добрались до прославленной арии «Драгоценности», которую мадемуазель Дааэ исполнила с таким артистизмом, что от последовавших аплодисментов и криков «браво» содрогнулось здание. Ей пришлось повторить арию еще раз, и реакция публики снова была оглушительна.

«Ее пение обрушит здание!» — вдруг услышал я замогильный шепот, так близко, что я почти ощутил ухом чье-то горячее дыхание. Признаюсь вам, Уотсон, у меня от этих слов волоски на шее встали дыбом.

— Кто это сказал? — спросил Ришар, вздрогнув и оглянувшись на меня.

— Не я.

— Не я! — отозвался Моншармен. Испуганные размышления прервало странное позвякивание, а за ним последовал тревожный скрип.

Мы посмотрели вверх, откуда доносился звук, и взгляды всего зрительного зала в унисон обратились туда. Мы увидели, как громадная люстра покачивается на цепях. На этот раз театр охватила тишина иного типа, тишина зачарованная, загипнотизированная, почти благоговейная, которую нарушало только частое позвякивание тысяч хрустальных подвесок, да треск креплений, ставший вдруг особенно ясным в этом внезапном всеохватном безмолвии.

Хотя у меня и было жуткое предчувствие того, что наступит теперь, пугающее предощущение некого несчастья, я стоял, прикован к месту, не в силах поверить, что это действительно правда. Никто, похоже, был хозяином своего слова. Жаба — значит, жаба. И если он сказал, «обрушит здание», значит, так и произойдет.