Училище на границе - [16]

Доступные ему сведения о приморском рынке, точнее совокупность образов, названных им Триестским заливом, он, видимо, почерпнул из книг, но настроение, породившее эту картину, непосредственно связывалось с двумя его личными воспоминаниями, вернее, с одним двойным воспоминанием.

Довольно давно, в середине января у них в гимназии не состоялись два последних урока. Шел обильный снег. Когда они выходили из ворот пиаристской гимназии, их охватило безудержное веселье. Кто-то помчался вперед на набережную, остальные побежали следом. Медве тоже бежал, размахивая связанной ремнем стопкой книг. Возле памятника Петефи они стали кидаться снежками, и так как у них еще было время, Медве поехал на трамвае не к дому, а в обратную сторону, чтобы проводить двух своих друзей. Он ездил по недельному проездному билету, и кондуктор только пробивал там часы. В руках у него еще оставались два снежка. И едва подумав, куда их девать, он увидел, что его друзья давятся от смеха, обнаружив в трамвае Дегенфельда; один, подойдя сзади, уже сорвал с него гимназическую фуражку, а когда несчастный с непокрытой головой обернулся и испуганно взглянул на обидчика, тот уже перебросил ее своему товарищу. Этот Дегенфельд у них в классе был самым робким и беспомощным. Второй приятель снова нахлобучил фуражку на голову Дегенфельда по самые брови, и Дегенфельд, покраснев, неловко пытался ее поправить. Словно какой-нибудь первоклассник, он носил на спине ранец, хотя самая упоительная привилегия гимназистов в том и состояла, чтобы небрежно, с шиком стянуть учебники и тетради обычным брючным ремнем. Разумеется, друзья Медве открыли ранец на спине Дегенфельда и стали изучать его содержимое. И разумеется, Медве добросовестно запихнул поглубже в ранец два своих снежка. А затем, закрыв его, они с самым серьезным видом завели с Дегенфельдом разговор. Они животики надорвала со смеху. Желтый трамвай бежал по пештскому берегу Дуная, и рвался, выплескивался наружу их неудержимый смех.

Медве и не подозревал, как горько пожалеет еще об этом счастливом, искрящемся весельем и снегом дне. Вечером у него поднялась температура. А утром он проснулся с насморком и остался в постели. Ему всегда очень нравилось болеть, оставаться дома в постели и, поудобнее устроившись среди подушек, читать весь день напролет. Но теперь он был встревожен, что его не пустили в школу. Из головы не выходили то два снежка, которые он подложил Дегенфельду в ранец. Ему представлялось, как они медленно тают, как промокают тетради, книжки и все-все, что только могло быть в ранце. А потом отец Дегенфельда, бедный портной, с изумлением смотрит на этот ужасный разор. Ибо испортился даже пенал, даже сам ранец. Сегодня утром он уже, наверное, пожаловался директору. Сразу же начали расследование, и теперь все уже знают, кто виноват.

Он беспокойно метался в постели, и его мучила все более глубокая тревога. Он уже был уверен, что эта проделка с Дегенфельдом кончится для него очень плохо. Он боялся. Как-то очень давно ему уже довелось испытать нечто ужасное. Немка, воспитательница жившей над ними маленькой девочки, однажды вдруг крайне грубо, со злыми глазами набросилась на него и затолкала в угол за какую-то их совершенно невинную игру, да еще на плохом венгерском языке пригрозила, что переломает ему руки, а потом позовет дворника, чтобы тот всыпал ему хорошенько палкой. Эта фрейлейн всегда приветливо и слащаво ему улыбалась. Теперь же она вдруг сбросила маску, и от ее слов, угрожающих насилием, на Медве повеяло мерзким дыханием какого-то другого, злого и страшного мира. Несколько дней после этого он чувствовал себя так, словно его обвили отвратительные, холодные гадины.

Его пугала возможность повторного соприкосновения с этим миром. Он даже читать не мог. И не способен был думать ни о чем другом, кроме того, что происходит сейчас в школе. Пришел ли отец Дегенфельда? Его одолевал страх, и он трусливо, горько каялся в том, что натворил. Этот бедный, безобидный, кроткий Дегенфельд никому из них не сделал зла. Гимназист из него, конечно, никудышный, и при всем своем старании он плохо учится. Но зато он добрый, безобидный парнишка. Золотое сердце, мучаясь, думал Медве. А они гадкие, грубые, дрянные пустозвоны. Как скверно они с ним обошлись.

После обеда он ненадолго заснул и проснулся в хорошем расположении духа, но хорошее настроение тут же улетучилось — он снова вспомнил про Дегенфельда. Вечером у него опять поднялась температура. Потом болезненно и причудливо всплыло одно давнее воспоминание и если и не совсем подавило его страх, то, во всяком случае, взяло над ним верх. Воспоминание об одном маленьком курортном местечке на Балатоне, где они отдыхали два года назад. Он сам ничего не ждал от того лета и нехотя, даже расстроенный, садился с родителями в поезд, и в самом деле там ничего не происходило, и он все время скучал. Теперь же его охватила дикая, абсолютно непонятная тоска по этому курортному местечку, и с такой силой, что он, постанывая, ворочался в постели.

Там, на Балатоне, вдоль желтых гостиничных зданий, из конца в конец тянулась посыпанная гравием аллея с таким же тротуаром и клумбами. Он вспомнил непритязательный запах живокости. Рядом с обширной террасой ресторана находилась кондитерская, дальше курзал с отдельным входом; несколько маленьких магазинчиков, потом большой базар, у самого входа газетный стенд, пестрые шезлонги, надувные резиновые игрушки. Здесь аллея переходила в площадку, посреди которой круглая, крытая эстрада ждала музыкантов, каждый день в одно и то же время, в полдень и вечером. Вспомнился ему и один ужин исключительно из свинины — угощение по случаю убоя свиньи. В ресторане они сидели всегда за одним и тем же столиком. На скатерти посредине стояли горчичница, солонка, перечница, зубочистки и баночки-двойняшки для уксуса и растительного масла. Официант расставлял посеребренные тарелочки и чашки из нейзильбера, каждому отдельно ветчину, колбасу и грудинку, отдельно картофель, отдельно краснокочанную капусту. Смех, болтовня и звон посуды сливались на террасе в одно ровное гудение, цыган наигрывал на скрипке вальс.