Училище на границе - [139]

Зловещей тенью нависла над головами мальчишек фигура унтер-офицера Шульце, особенно выразительная в «педагогическом ансамбле» училища. Шульце, этот прообраз фашистского маньяка, упивающегося своей безграничной властью над беззащитными, не просто груб и жесток, как, например, его напарник Богнар. К взрывам ярости, бесконечной муштре, придиркам и даже рукоприкладству Богнара, как выясняется, все же можно как-то притерпеться. Гораздо труднее устоять перед утонченной методой Шульце, в которой жесткость («что бы ни произошло, хорошее, плохое или просто любое событие, все неизбежно сопровождалось репрессиями») сочетается с иезуитской изощренностью. В своем роде это непревзойденный «педагог»-садист; невозможно предугадать, какой шаг он предпримет, но ясно, что шаг этот в данной ситуации, опять-таки с точки зрения садистской «педагогики», будет единственно верным. Он способен раздавить непокорного язвительной насмешкой, расправиться с ним руками его же товарищей или даже оправдать его — с тонким психологическим расчетом, как в эпизоде с разбитым якобы Габором Медве стеклом. Не удивительно, что к чувству леденящего ужаса, охватывающего подростков при виде унтер-офицера Шульце, примешивается и что-то вроде уважения, а у некоторых, таких, как Мерени, Хомола и им подобные, и откровенное желание подражать.

Сколь уродливы принципы воспитания, столь уродливы и отношения, складывающиеся под их воздействием в почти еще детском коллективе. В описании этих отношений, внутренних пружин и мотивов поведения, в создании запоминающихся типов, характеров подростков мастерство Оттлика-прозаика достигает особенной выразительности и психологической достоверности.

Вместе с семерыми новичками мы попадаем в поражающий, прямо-таки экзотический микромир, маленькие обитатели которого объясняются друг с другом преимущественно на языке грубостей, пинков и затрещин. Пинок здесь, по ироническому определению автора, такое же «самостоятельное и ничем другим не заменимое средство выражения… как речь, письменность или живопись», пригодное для передачи обширнейшей гаммы чувств от лютой ненависти до дружеской признательности и ободрения.

В этом микромире — свои непререкаемые законы, своя, существующая с негласного одобрения вышестоящих, незыблемая иерархия, деление на сильных мира сего и серую массу, на угнетающих и угнетенных. Мерени, Ворон, Хомола и иже с ними держат остальных в страхе и повиновении не потому, что их больше или они сильнее, а скорее потому, что в точности усвоили науку Шульце — науку подавления индивидуальности; третируя и унижая неугодных им сверстников, они пресекают малейшее проявление независимости и неординарности.

И если Мерени и его дружков в конце концов все же исключают из училища, это отнюдь не означает, что восторжествовала справедливость. Случается, казалось бы, невероятное: с всесильной кликой Мерени в одиночку расправляется святоша Тибор Тот, занимающий в неофициальной иерархии курсантов одну из самых низших ступенек, но делает это способом, единственно возможным и логичным с точки зрения царящих в училище нравов, — с помощью подлости. Потому-то после столь неожиданного поворота в их жизни подростки испытывают скорее недоумение и растерянность, чем подлинное облегчение.

Описание жестокости нравов и мрачной, травмирующей душу атмосферы училища не исчерпывает, однако, действительного содержания книги Оттлика. Это условия и обстоятельства, под невыносимым бременем которых происходит сложное духовное становление героев романа — Бебе, Середи, Медве. Писателя не меньше, а, скорее даже, больше, чем внешние обстоятельства, интересует внутренняя, субъективная реальность, отображению которой служит детальное воссоздание душевных переживаний, чувств, воспоминаний и размышлений героев, образующих в совокупности единую и многомерную картину внутреннего сопротивления среде. На этой внутренней — значительно более сложной для достоверной передачи, чем внешняя, предметно-событийная, — линии повествования и строится гуманистическое содержание «Училища на границе».

И трудно не согласиться с рецензентом упоминавшейся выше швейцарской газеты, когда он пишет: «Одиночеству, уродливым отношениям, миру зла, однако, имеется и противодействие… Безусловная вера в это и сила, питаемая этой верой, — вот что отличает роман Оттлика от подобных ему произведений западной литературы, в которых под действительностью подразумеваются практически одни лишь разрушительные механизмы бытия».

Геза Оттлик действительно далек от одностороннего, различающего только черное и белое, только «грязь» или «снег», взгляда на реальность. Представить ее в сложной противоречивости, воссоздать, по его собственным словам, мир в первозданной полноте и целостности — такова программная установка Оттлика. Выполнению именно этой программной установки подчинена не только структура романа, вся его сложная архитектоника, включающая многочисленные временны́е сдвиги и повторяющиеся подходы к одним и тем же событиям — всякий раз открывается нечто новое в их понимании; этой цели служит не только подчеркивание и тщательная обрисовка деталей, мелких, на первый взгляд совсем незначительных, но очень важных в контексте романа вещественных примет повседневного быта курсантов.