Училище на границе - [10]

— Не вертись, Эйнаттен!

Самое имя он, конечно, переврал, но удивительно было то, что он обратился к Эйнаттену на «ты». Впрочем, сразу же выяснилось, что это не более чем риторическое «ты», потому что Богнар тут же добавил:

— Шманаться у вас мозгов хватает, а такой малости взять в толк не можете!

Начал он говорить тихо, но с каждым слогом все повышал голос. Под конец он уже вопил и закончил тему каким-то малопонятным ругательством, то ли «недоносок», то ли чем-то еще более грязным.

Затем без всякого перехода, спокойным, нормальным голосом он продолжил чтение списка:

— Формеш.

— Медве.

— Орбан.

— Тот.

«Я, я, я», — слышались ответы, и, только кончив читать список, Богнар поднял глаза на Тибора Тота. Потом раздал постельное белье.

Мы начали тренироваться в застилке постелей. Их следовало застилать абсолютно одинаково, но дело почему-то не шло на лад. С бесконечным терпением снова и снова Богнар заставлял нас разбирать постели. Даже работа Цако его не удовлетворяла. Добиться полного совпадения нам так и не удалось.

Впрочем, я заметил, что мы сами, как это ни прискорбно, тоже не были одинаковы в достаточной мере, даже если делали одно и то же дело, одетые в одинаковую форму. На кого ни глянь, на каждом мундир сидел по-своему. Хотя Цако в черном кителе с медными пуговицами и пытался корчить из себя бравого солдата, его не по росту длинные брюки гармошкой спускались ему на башмаки. Похожему на девчонку Тибору Тоту повезло: и китель и брюки сидели на нем ладно, словно сшитые на заказ. А голова Эйнаттена торчала из необъятного воротника кителя, как из большущей бочки, словно он вот-вот захлебнется, но ни утонуть, ни выбраться из нее не может. Концы подворотника Аттилы Формеша торчали почти как у Орбана, и тем не менее он нисколько но походил на этого пухлого парня с набитым печеньем ртом.

На Габоре Медве форма сидела вполне прилично. Но китель его, брюки и пилотка отличались некоторой индивидуальностью — на плечах сукно пузырилось, натянутые на коленях брюки сзади были несколько мешковаты, а край пилотки на лбу образовывал прямую линию вместо положенной V-образной, — но все же он не был смешон. Одежда на нем была как бы сама по себе; его внимательные карие глаза настолько полно характеризовали его внешность, что все остальное не имело уже никакого значения. В то время как мы, выбиваясь из сил, постигали науку застилки постелей, он выглядел сонным. Занудность и однообразие шумной болтовни вокруг, мужицкого лица Богнара утомили и меня; мне казалось, что Медве совсем уже засыпает, однако в рукописи он говорит совсем иное.

4

«Хотя М. и хотелось спать, он как никогда прежде был настороже. Так ведет себя, попав на новое место, щенок или котенок — необычайно сдержанно, с беспричинной, чрезмерной осторожностью. М. с глубоким подозрением наблюдал за своим новым окружением, он принюхивался — и в самом деле, прежде всего запахи, новые, чуждые запахи указывали на зловещую странность этого места; порядочные, нормальные люди, думал он, среди таких запахов не живут, а он, разумеется, причислял себя и к порядочным, и к нормальным людям. Помимо запаха коридоров, дощатого пола, унтер-офицера, именуемого Богнаром, и запаха горного воздуха, он ощущал чуждый запах на себе самом, запах мундира, запах черного сукна.

Конечно, он очень хорошо понимал, насколько чрезмерна и неосновательна подобная щенячья подозрительность. Хотя его и подавляла удручающая грубость и прочие оскорбления помельче, которые ему здесь наносили, он тем не менее быстро отрешился как от нанесенных ему лично обид, так и от несправедливостей, которые приходились на долю других; он понял, что, в сущности, все это делает им честь и возвышает их. Здесь к ним относились как к взрослым, а если и обходились по-мужски сурово, значит, необходимо терпеть и неприятную сторону этой игры, потому что она все же гораздо более увлекательна и реальна, чем полная лицемерия, ханжества и трусости штатская жизнь, которой они жили до сих пор и где он в придачу тоже сталкивался уже с хамством — дворника, воспитателя или учителя.

Словом, хотя М. и случалось раз-другой на дню загрустить-пригорюниться, он не видел, в сущности, причин для беспокойства. В конечном счете здесь, как выяснилось вечером, было только одно неудобство. Ужасно мерзкая уборная. Сточное отверстие в конце просмоленного деревянного желоба не справлялось со своей задачей, и каменный пол обширного помещения все время оставался осклизлым. А три кабинки были настолько грязны и омерзительны, что после мучительных раздумий М. вернулся, так ни на что и не решившись. Он не смог заставить себя сесть на эти доски и, размышляя о том, что отныне ему придется ходить туда постоянно, не мог представить своего будущего.

Но пока он тащился в безразмерных казенных тапочках в спальню, он забыл и об этом. М. засыпал на ходу; его сосед Цако что-то оживленно ему рассказывал; общительный и говорливый, он то и дело подмигивал и кивал ему так, словно между ними шел обоюдный, увлекательный разговор, хотя было очевидно, что М. его едва замечает. Соломенный тюфяк кровати оказался прохладным и очень приятным. Унтер-офицер Богнар что-то выкрикнул, и свет погас, только две бледные ночные лампы на потолке продолжали гореть, а в окна лилась звездная ночь и протяжный, печальный звук трубы снизу. Когда протрубили отбой, Цако уже спал. М. натянул одеяло повыше на подбородок. Ночь была прохладная. Он по давней привычке улегся поудобнее на правый бок. Его глаза закрылись сами собой еще раньше, а теперь автоматически начали отключаться разнообразные, сильные и слабые огоньки его сознания. Уже отключив в мозгу семь прожекторов, он с изумлением обнаружил, что у него до сих пор ясная, как днем, голова: сна не было ни в одном глазу.