Ученик аптекаря - [30]

— Так может играть только юноша, у которого вся жизнь впереди. — А когда я утвердительно кивнул, печально усмехнулся: — Он не смог закончить концерт. Боль не дала ему возможность сыграть последний вальс. Все знали, что он умирает. Публика. Его друзья. Жена. И он сам. Все знали, что это последний концерт Дину Липатти. Но где все это? Трагедия, страх, боль? Он знал, что радость — выше горя, и счастье — глубже боли… или выше, если тебе так больше нравится. И он, умирающий, спешил поделиться с нами этим знанием. Он знал, что разделенное горе — это половина горя, а разделенная радость — двойная радость, и последний раз кружил себя и нас в этом солнечном водовороте.

Поляк набил свою индейскую трубку, зажег и выпустил облако дыма.

— В общем, как сказал один достойный человек, в этой жизни несчастливы только скоты и идиоты.

Трубку Поляк имел обыкновение раскуривать перед тем, как произнести слова, к которым, по его мнению, слушатели должны были отнестись с надлежащим вниманием. Привычку эту он приобрел, будучи вождем ихтиосов — племени канадских индейцев.

Много лет назад, когда немцы захватили его родной Каунас, всех мужчин-евреев согнали на площадь и, погрузив на грузовики, отвезли в лес, где у большого рва, оцепленного солдатами с лающими собаками, стояли пулеметы. У пулеметов разгуливали литовцы, и среди них Антас, его друг, соученик по консерватории и соперник в борьбе за сердце Лийки, волоокой красавицы с густыми, цвета темной меди волосами. «Женщина не в силах разрушить мужскую дружбу», — сказал он Поляку, который, восхищенный благородством друга, передал его слова Лийке. В ответ Лийка усмехнулась: «Что вы знаете о женщинах, а о мужчинах, похоже, еще меньше». А потом посерьезнела: «Не верь ему, он нам этого не простит».

Взгляды Антаса и Поляка встретились. Антас тонкой рукой с длинными пальцами пианиста поправил русый чуб и, улыбнувшись, кивнул в сторону рва: «Туда, счастливчик».

«Шма Исраэль, — прошептал отец Поляка. — Обними меня, сын».

А потом был сильный толчок и долгий, бесконечный полет. Очнулся юноша ночью. Сдвинув лежавшие на нем тела, приподнялся. Лунный свет отражался в остекленевших глазах отца. Поляку удалось выбраться из рва и уйти в лес. Ранен он был легко — пуля только скользнула по ребру, — и, хотя Аптекарь не раз говорил, что никто не может знать, та ли пуля убила отца, ядовитая смесь вины и радости разъела душу Поляка. Впрочем, это было потом, а тогда он уполз в чащу и стал продвигаться на запад. В Польше прибился к партизанскому отряду, но, быстро поняв, что происхождение и здесь ставит его жизнь под угрозу, сбежал. Так он пробирался сквозь Европу, сквозь пламя войны, в котором горел его народ. Испытания превратили его в безжалостного бойца и навсегда лишили иллюзий и сантиментов по поводу цивилизованного человечества.

Во Франции какое-то время он партизанил в группе Маникяна. «Там были испанцы, поляки, армяне, русские, евреи. Только французов не было, и когда я понял почему, то ушел. Класть свою жизнь, чтобы одно дерьмо избавить от другого?»

Через Испанию Поляк добрался до Португалии, а оттуда в Канаду. Жил на отшибе. Зимой стрелял пушного зверя, сдавал американским контрабандистам, тем и кормился.

Однажды осенью дикий кабан подмял его под себя, и хотя Поляку удалось воткнуть зверю нож под ребра, со сломанной ногой и распоротым животом он остался лежать под огромной тушей. И снова ангел смерти на свидание с поджидавшим его Поляком не явился. Вместо него Поляк увидел склонившиеся над ним головы краснокожих людей с перьями в иссиня-черных волосах. Его положили на сплетенные из ветвей носилки, на другие взгромоздили тушу вепря, и через два с половиной часа пути процессия добралась до стойбища. Последнее, что запомнил Поляк, было покрытое сетью глубоких морщин лицо старика, смотрящее на него с непонятным Поляку благоговением. «И изо рта его воняло почище, чем от кабана, — ворчал Поляк, — впрочем, во всех остальных отношениях Ветка Омелы был отличным человеком и великим вождем».

Раны, промытые настоем из трав и зашитые конским волосом, зажили на удивление быстро, нога срослась. Выучить язык ихтиосов Поляку труда не составило — как известно, трудно даются лишь первые четыре, а он знал восемь: идиш, русский, немецкий, польский, французский, испанский, английский, греческий.

— В общем, я у них остался. Видишь ли, малыш, эти дикари никогда не могли бы опуститься до того, что мне пришлось повидать в цивилизованном мире. А потом, я хотел их отблагодарить, все-таки они мне жизнь спасли.

И вот Поляк методично, одному за другим, принялся лечить зубы ихтиосам, благо набор инструментов всегда лежал в его походной сумке.

— Наркоз им был ни к чему, — объяснял Поляк, — для них это вроде как почетное испытание.

Но не только врачевание, умение обращаться с оружием, ловкость и храбрость снискали ему уважением ихтиосов.

— Великий Вепрь смешал свою кровь с твоей и передал тебе свою душу, — поведал Ветка Омелы Поляку после того, как тот удовлетворенно объявил вождю, что лечение окончено и тот снова сможет жевать оленину, как прежде. — Дух покровителя нашего племени вошел в тебя.