Учение о бытии - [91]

Примечание 2-е. Как известно, Пифагор изображал в числах разумные отношения или философемы, и в новое время они и формы их отношений, как, напр., степени и т. п., употреблялись в философии для регулирования и выражения ими мыслей. В педагогическом отношении число признано за наиболее соответственный предмет внутреннего воззрения, а занятие счислением над его отношениями за деятельность духа, в которой он наглядно проявляет свои собственные отношения и вообще основные отношения сущности. В какой мере числу может принадлежать эта высокая ценность, видно из его понятия, каким оно оказалось.

Число обнаружилось для нас, как абсолютная определенность количества, а его элемент, — как ставшее безразличным различие; — определенность в себе, которая вместе с тем положена лишь вполне внешне. Арифметика есть аналитическая наука, так как все связи и различия, которые присущи ее предмету, заключаются не в нем самом, но присоеди_{134}нены к нему извне. Она не имеет такого конкретного предмета, который содержал бы в себе внутренние отношения, первоначально скрытые для мышления, не данные в непосредственном представлении о нем, но выделяемые лишь усилием познания. Она не только не содержит понятия, а потому и задачи для понимающего мышления, но есть его противоположность. Вследствие безразличия того, что связывает, к связи, в которой нет необходимости, мышление находится здесь в такой деятельности, которая есть вместе с тем полнейший выход вне себя, в насильственной деятельности, направленной к тому, чтобы двигаться в отсутствии мысли и связывать то, что не подчинено никакой необходимости. Предмет есть здесь абсолютная мысль о внешности, как таковой.

Как эта мысль о внешности, число есть вместе с тем отвлечение от чувственного многообразия; оно не сохраняет от чувственного ничего, кроме отвлеченного определения внешности, как таковой; тем самым это чувственное в числе всего более приближается к мысли; число есть чистая мысль о выходе мысли из самой себя.

Дух, возвышающийся над чувственным миром и познающий свою сущность, поскольку он ищет элемента для своего чистого представления, для выражения своей сущности, может поэтому, прежде чем схватит этот элемент, как самую мысль, и приобретет для его изображения чисто духовное выражение, склониться к тому, чтобы избрать для того число, эту внутреннюю, отвлеченную внешность. Поэтому в истории философии мы рано находим употребление числа, как выражения философем. Оно представляет собою последнюю ступень того несовершенства, которое возникает от прибавления чувственного к общему. Древние имели определенное сознание того, что число занимает середину между чувственностью и мыслию. По Аристотелю (Метаф. 1, 5) Платон говорил, что, кроме чувственного и идей, между ними находятся математические определения вещей, отличающиеся от чувственного своею невидимостью (вечностью) и неподвижностью, а от идей тем, что им присущи множественность и сходство, тогда как идея просто тожественна и едина в себе. Более подробное, основательно обдуманное рассуждение об этом Модерата из Кадикса, приводится в Malchi vita Pythagorae ed. Ritterhus, стр. 30 и сл.; что пифагорейцы остановились на числах, он приписывает тому, что они еще не были в состоянии отчетливо понять разумом основные идеи и первые принципы, так как эти принципы трудны для мышления и для речи; числа хорошо служат для обозначения при преподавании; тем самым они между прочим подражают геометрам, которые, не будучи в состоянии выразить телесное в мысли, употребляют фигуры и говорят, что это, например, треугольник, причем хотят, однако, чтобы за треугольник был принимаем не бросающийся в глаза чертеж, а чтобы последний представлял собою лишь мысль о треугольнике. Таким же образом пифагорейцы называли мысль о единстве, тожестве, равенстве и основании согласия, связи и сохранения всего, о самотожестве — одним и т. д. Нет надобности объяснять, что, исходя от чисел, пифагорейцы перешли _{135}к выражению мыслей, к ясному изложению категорий равного и неравного, границы и бесконечности; уже в отношении к этим числам указано (там же, в прим. к стр. 31, 1, 5, из Жизни Пифагора у Фотия, стр. 722), что пифагорейцы различали между монадою и одним; монаду они понимали, как мысль, одно же, как число, равным образом два было выражением арифметическим, а диада (ибо так она должна бы была там называться), выражением мысли о неопределенном. Эти древние прежде всего очень правильно усматривали недостаточность числовых форм для определений мысли и столь же правильно требовали далее вместо этого первого вспомогательного средства соответственного выражения для мыслей; насколько опередили они в своих рассуждениях тех, кто ныне считает похвальным, основательным и глубоким заменять мысленные определения снова самими числами и числовыми определениями, как то степенями, далее бесконечно большим, бесконечно малым, одним, деленным на бесконечность, и тому подобными определениями, которые сами часто представляют собою превратный математический формализм, и возвращаться к этому беспомощному детству.