Ученица - [12]

— Знаете, Наташа, дорогая Наташа, я уже прожил тридцать семь лет, и в этом году или в следующем моя жизнь, вероятно, и окончится. Я учился, готовился к профессуре, хотел быть таким же полезным для науки человеком, каким был ваш отец… Я прочёл много книг и всегда был убеждён, что человек имеет волю… А теперь я думаю, что эта воля может существовать только до тех пор, пока человека не придавит сила стихийная. Против неё ничего не поделает ни один мудрец. Таких силы две: смерть и любовь. Я очень испугался, когда увидел вас в первый раз в классе…

На секунду он умолк и, не отнимая своих рук, проговорил другим голосом:

— Ну, а теперь идите… Здесь нам не нужно больше видеться, — я вас прошу об этом. Если я уеду, я напишу вам «до востребования». Идите, голубчик, идите же, моя дорогая! У вас впереди ещё вся жизнь. Вы ещё будете счастливы по настоящему. До свидания!..

Я почувствовала на своей голове едва слышное прикосновение его губ.

В ушах у меня зазвонило. Нужно было сделать огромное усилие, чтобы подняться с места. Опустив голову, он крепко пожал мою руку. Я надела шляпу и вышла, не встретив его взгляда.

Мама сердилась и устроила мне целый допрос. Но и самые жестокие палачи не могли бы у меня ничего выпытать. Ночью я бредила.

IX

До самого нашего отъезда из Ялты за мною был учреждён надзор. Миша и Вася на что-то намекали, хихикали и ни на минуту не оставляли меня одну. Но теперь они для меня совсем не существовали. Я всё-таки выбрала момент, сбегала на почту и получила дорогое письмо. Оно было очень коротко и написано мелким, но отчётливым почерком.

«Я завтра уезжаю. Пожалуйста, не приходите меня провожать на пароход. Мы ещё увидимся. Если не случится больше говорить так, как говорилось, то знайте, что мои мысли всегда с вами. Пока человек жив, он должен владеть собою. Всё ваше хорошее ещё впереди. До свидания! Н. Р.»

В тот день, когда мы садились в коляску, чтобы ехать в Севастополь, а оттуда домой, — я точно переродилась. Я видела, как мама обрадовалась тому, что я заговорила, как следует. На вокзале я с удовольствием съела икры из синих баклажанов и котлетку, а потом, в купе, сладко заснула на верхнем месте. Я знала, что через несколько дней увижу милое лицо и буду слушать слова, исходящие одновременно и от сердца, и от разума.

Двадцать первого августа в гимназии был молебен. Я пришла в девять часов утра радостная, гладко причёсанная, в белом переднике. Зина и другие ученицы очень мне обрадовались. Все они нашли, что я очень похудела, и глаза мои смотрят иначе, чем прежде. В коридорах пахло масляной краской. У педелей на мундирах были новые галуны и пуговицы. Классные дамы суетились. Приходили и раздевались в швейцарской учителя. Равенского не было, но я знала, что он придёт, как только начнутся настоящие занятия.

Когда, через неделю, он вошёл в класс, мне показалось, что парта подо мною двинулась и поплыла в сторону. Я быстро овладела собою. За это короткое время он как будто поправился. Лицо не было очень худым. Голос звучал уверенно и спокойно. В первые минуты Равенский избегал смотреть на меня, и только в средине урока наши глаза встретились. Одну секунду он поглядел на меня и точно приласкал. Я вздрогнула так, что если бы со мною рядом сидела не Зина, а другая ученица, то она бы наверное это заметила. Но Зина продолжала мирно кушать яблоко; она всегда приносила с собою много съестного и угощала весь класс.

До Рождества жилось почти счастливо. Моё сочинение на тему: «Не в силе Бог, а в правде» оказалось лучшим в классе. На него обратила внимание даже начальница и сказала:

— Если вы писали его совершенно самостоятельно, то у вас несомненный литературный талант. Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Да… Но откуда у вас такое знание жизни, а главное — эта грусть, которая дышит в каждом слове? В ваши годы на всё следует смотреть радостно. Да, да, да!.. — и она покровительственно улыбнулась.

— Не знаю, — ответила я и почувствовала, что краснею.

Равенский, который стоял здесь, опустил голову и сильно закусил губу; на шее у него билась синяя жилка как когда-то в Ялте.

Хотелось до страсти поговорить с ним свободно, по человечески, но это было совсем невозможно. Приходил он в гимназию всегда к одиннадцати, когда я была уже там, и домой уезжал на извозчике. Оставалось довольствоваться тем, что я слышала его голос в классе. Зато, хоть раз в неделю, я видела его во сне, и тогда мы говорили как равные люди; и было настоящее счастье.

Праздники прошли скучно. Наступили такие морозы, что нельзя было даже кататься на коньках, не рискуя отморозить нос. Приходилось сидеть дома и браниться со студентами. Я там ждала теперь начала занятий, как ждут в маленьких классах начала каникул. Наконец, снова началась гимназическая жизнь. Равенский долго не ходил, говорили, что он простудился и заболел. Я мучилась и не знала, что предпринять. У меня уже совсем, было, созрел план отправиться к нему на квартиру и от имени всего класса узнать о его здоровье у жены. Но как раз в этот день он пришёл, коротко остриженный, с завязанным горлом и сильно похудевший. Когда он сидел, его брюки на коленях выделялись острыми углами. И голос у него стал глуше.