Уборка в доме Набокова - [10]

Я собирала сумочки, которые растеряла Дарси. В гараже обнаружилось три штуки. Это была никакая не перемена, она вечно раскидывает повсюду свои поноски. У нее пять мини-рюкзачков, одна поясная сумка, четыре сумочки через плечо, шесть ридикюлей, пять кошелечков, четыре косметички и еще четыре штуковины, которые не подпадают ни под какое определение. Что-нибудь одно всегда при ней, набитое под завязку. В каждой сумочке лежат как ее, так и мои вещи. Она перетаскала у меня всю помаду розовых оттенков. А мне оставила тусклую «гигиеническую» и ярко-красную.

Коллекция сумочек родилась из Дарсиной сугубо женской страсти собирать разрозненные изящные предметы и складывать их в то, что можно застегнуть или защелкнуть. Начала она, едва научившись ползать. Моя дочь готовится на роль femme fatale[5]. Пока мы пекли печенье, она поинтересовалась, сколько раз положено выходить замуж, шесть? Вот и Грета Гарбо начинала так же. Малютка Гретхен ползала по полу и подбирала тут что-то блестящее, там что-то липкое, тут мягкое, как пух, там такое, что брать нельзя. Пристрастие к таким предметам, владычество над ними, над их разномастностью и есть первый шаг к тому, чтобы стать сиреной.

Шатаясь по комнатам и по двору в поисках потерянных сумочек, я размышляла, доводилось ли Владимиру Набокову делать уборку в этом доме. Я уже знала о нем кое-что, я прочла его автобиографию «Память, говори». Некоторые факты удалось разыскать в Интернете. Самая знаменитая его книга называлась «Лолита» — повествование о безудержном влечении взрослого мужчины к девочке-подростку. Набоков написал ее примерно тогда, когда жил в этом доме. Успех этой книги и позволил ему уехать с севера штата Нью-Йорк. По «Лолите» сняли фильм, и Набоковы навсегда распрощались со съемными домами — теперь они жили в отелях.

Кроме писательства, у Набокова было еще одно любимое занятие — научное и эстетическое пристрастие к бабочкам. Судя по всему, его не слишком заботили быт и домашний уют. Я гадала, нравилось ли ему жить в этом доме. Куда уж, если сравнивать с фамильным особняком в Санкт-Петербурге. Для него это, верно, было одно из временных пристанищ — дом, снятый у преподавателя-инженера, отбывшего в Париж в двухгодичный научный отпуск. Для меня это был лучший из когда-либо принадлежавших мне домов. Да он мне пока и не принадлежал, но каждый месяц я оплачивала из своих заработков в «Старом молочнике» еще парочку кирпичей.

Наверное, писателю все равно, где писать, он живет в мире своего воображения. Может быть, хозяйством заправляла его жена Вера, хотя она тоже была аристократкой (а помимо того — его музой и секретарем), но я никак не могла вообразить себе, как он орудует шваброй или возится в гараже. Возможно, Вере этот дом даже нравился: вид от кухонной раковины открывался неплохой. Набоков же, вероятно, куксился в этом домишке в Онкведо, сетовал на сквозняки и хмарь, доил свой мозг, пока Голливуд не спас его от этой докуки.

Одну из сумочек Дарси, синюю бисерную косметичку, я обнаружила на заднем дворе — она украшала собой столб ограды. Ворсистый черный ридикюльчик схоронился в темном колючем кусте — этих приземистых кустов имелся целый ряд. Я терпеть их не могла. Будь у меня топор и приди мне в голову мысль об Айрин, я бы все их изрубила в щепки.

Я вернулась в комнату Дарси — в руке увесисто покачивались четыре сумочки. Я обозрела встроенный шкаф, где хранилась ее коллекция. Коллекция так разрослась, что больше было не всунуть — пришлось доставать аккуратно пригнанные ящики, самый писк моды в пятидесятые годы. Это было одно из тех постылых занятий, из которых и состоит жизнь: сначала нужно все вытащить, а потом запихать обратно. Я вынимала ящики по одному, ставила на протертый ковер и уминала пухлые сумочки, чтобы влезло побольше. Дарси потребовала, чтобы ее коллекция хранилась именно в этом доме, именно в этих ящиках. Папочка ее смирился, потому что понимал: в вопросе о сумочках никакой контроль над Дарси ему даже и не светит.

Один из ящиков застрял, я встала на колени и стала его выпрастывать. Когда он наконец вышел, я полезла посмотреть, за что же он цеплялся. За деревянной рамой что-то белело. Я подумала, может, это мой свадебный ридикюль (на кой дьявол невесте ридикюль?), но, когда я дотянулась до этого белого, вместо шитого атласа под пальцы попало что-то гладкое, и я дернула его на себя.

Вытянула — в руках у меня оказалась стопка пожелтевших карточек, двенадцать на восемь сантиметров, толщиной в кулак. Я еще раз заглянула за шкаф. За другим ящиком лежала вторая стопка, рядом еще, все пухлые и пожелтевшие. Я извлекла их наружу. Зачем-то понюхала. От них пахло, как от незрелых грецких орехов. Если вы не знаете, как пахнет незрелый грецкий орех, — он пахнет, как должен бы пахнуть лосьон после бритья.

Карточки были густо исписаны, в основном чернилами, но с карандашными поправками. Я положила их на раскрытые ладони. Ощущала скудный вес толстой стоики покрытых словами карточек — чернила совсем ничего не весили. Я встала на колени посреди наваленных грудами ридикюлей и стала просматривать карточки. Попадались среди них почти пустые, с единственным словом наверху. Там, где их придавило досками шкафа, на всех остались глубокие параллельные полосы.