Убийство времени. Автобиография - [8]

Я твердо верил в ангелов и бесов. Они могли появиться где угодно и вытворить все что угодно. Я боялся бога. Он был где-то далеко и был довольно бесцветным — он просто был, — но он также обладал могуществом и знал о самых тайных происшествиях. Перед тем, как приступить к причастию, я ходил исповедоваться не один раз, а дважды или трижды — в то время меня одолевало слишком много скверных мыслей. (Священник, не желая, чтобы его беспокоили, быстро отпускал мне все грехи, которые я мог совершить между исповедью и причастием.) Слова и события, которые могли изменить мое отношение к религии, не производили на меня никакого впечатления; я замечал их, но не связывал со своими убеждениями. Однажды в школе — мне было тогда семь лет — я наблюдал странную сцену. Один из мальчиков со слезами на глазах подошел к учителю и прокричал: «Никаких ангелов нет! Они не приносят подарки на Рождество! Это все штучки, которые подстраивают родители!» Я помню это очень ясно; я могу показать этого мальчика на школьной фотографии, которая, кажется, пережила и мои путешествия, и периодические попытки прибраться в доме. Однако для меня это совершенно ничего не значило. Я не был шокирован, я не переменил своего мнения. Я просто не понимал, отчего весь этот шум. Тогда я просто считал, что это одно из странных явлений, из которых и состоит наш мир. (Мертвые тела и залитые кровью улицы, которые я видел во время гражданской войны в Вене, а также во время нацистского периода, действовали на меня — а вернее, не действовали — точно так же.)

В 1932 году святой Николай пришел ко мне в последний раз. Мне было восемь лет, и мы уже переехали в новую квартиру. Снова наступило 10 декабря. И я снова ждал. Я был один и читал легенды о Вене. Одна из легенд объясняет, почему у церкви святого Стефана только одна законченная башня, а вместо второй — обрубок: главный каменщик был ошарашен огромной задачей и обратился за помощью к дьяволу. «Я помогу, — ответил дьявол, — если взамен ты отдашь мне свою душу». Сперва каменщик согласился; потом он пытался отказаться от сделки. Дьявол скинул его с лесов и с тех пор уже никто не пытался закончить строительство церкви. Внезапно я услышал шаги в прихожей — кто это, отец? А может, святой Николай? У меня было подозрение, что вещи уже не таковы, какими казались, и все же я не был уверен, в чем заключалась разница. Дверь отворилась. В ней показалась знакомая фигура: длинное белое одеяние, золотая вышивка, посох, остроконечная шляпа и низкий голос. Но я также заметил и туфли отца, которые раньше не замечал, я видел глаза за маской, которые раньше никогда не отделял от маски, и я слышал его голос, а не глас святого Николая. Это был мой отец; но в той же мере, совершенно ясным образом, это был не он, а святой Николай.

Гомер описывает множество подобных ситуаций. Афродита является в образе старухи; но Елена, к которой она обращается, также видит «прекрасную шею богини»; второе обличье не уничтожает первое, а дополняет его. Ровно это же случилось и со мной — по крайней мере, на несколько мгновений; затем тайна улетучилась, и я остался наедине с банальностями. Я расстроился, но переживал не за себя, а за отца, который когда-то был могущественным святым, а теперь превратился в уязвимого человека.

3. Старшая школа

В моем детстве существовало три разновидности старшей школы: классическая гимназия, в которой преподавали греческий, латынь и литературу; реальное училище с современными языками и научными предметами; а также смесь первого и второго, реальная гимназия — здесь в течение восьми лет преподавали латынь, в программе не было греческого, на пятом году можно было выбрать между наукой и французским (английский преподавали в любом случае). После небольшого обсуждения папа выбрал реальную гимназию. Учащийся старшей школы, сказал я себе, это человек знающий. Знающих людей, рассуждал я дальше, можно распознать по их внешности и манерам. Несколько следующих дней я ходил размеренным шагом и со свирепым выражением на лице, затем мое обыкновенное ленивое расположение взяло верх. Вступительный экзамен был довольно легким. Я прочел рассказ о женщине, которая едва не умерла от голода, разыскивая в лесу своего потерявшегося ребенка. На половине рассказа экзаменатор спросил меня: «Как называется такое поведение?» Я ответил: «Материнская любовь», что было верным ответом. В награду я получил игрушечный кораблик и по меньшей мере на неделю оккупировал ванную комнату. Мне было десять лет и, по всей видимости, я очень отличался от гениев, которые читают Бурбаки уже в детской коляске.

Старшая школа в Германии в тридцатые годы отличалась от high school в США и от некоторых современных европейских школ. Занятия начинались в восемь утра и длились четыре-пять часов. Каждый час в класс заходил новый господин и пытался превратить нас во внятно говорящих и цивилизованных людей. Первые 45 минут могли быть заняты латынью; затем был 15-минутный перерыв, после которого следовало 45 минут математики, снова 15-минутная передышка — и так далее до полудня или до часа дня. Некоторые учителя одним своим присутствием заставляли нас умолкнуть, другие поражали своими странными манерами, третьи угрожали нам, лица их краснели и они топали ногами — эти пользовались наименьшим успехом.