Убийство времени. Автобиография - [21]

Мне часто снится, что я совершил измену или кого-то убил. Иногда во сне фигурирует сверток с изувеченными останками моей жертвы. Я знаю, что мои дни сочтены — наверное, меня вскоре отыщут? И, должно быть, я буду казнен? В некоторых снах я остаюсь на свободе, но без надежды и безо всякого мыслимого будущего. В других случаях меня арестовывают и ведут на виселицу. «На этот раз это не сон, теперь все взаправду», — говорю я себе — и просыпаюсь. Я не думаю, что эти сны как-то связаны с войной; убийства в этих снах — это убийства отдельных людей, а измена имеет неопределенный характер. Однажды я даже задушил самого себя, лежавшего на кровати прямо передо мной, а затем принюхивался к телу, пытаясь уловить запах разложения.

Во времена нацизма я не обращал особенного внимания на общераспространенные разговоры о евреях, коммунизме и большевистской угрозе; я не принимал этого и не отвергал; все это просто пролетало мимо ушей и, как мне казалось, никак на меня не действовало. Годы спустя у меня оказалось множество друзей-евреев — в Штатах, в Англии и на европейском континенте; фактически почти все друзья, которых я обрел в профессиональном кругу, по нацистскому определению были евреями. Я не знал об этом, когда наша дружба только завязывалась. А когда узнавал об этом, в основном случайно, я чувствовал, что происходит что-то особенное. «Он еврей и он мой добрый друг», — это было словно вкушение запретного плода. Это чувство я испытывал несколько лет; теперь оно развеялось. В каком-то смысле я сожалею об этом. Разное отношение к разным лицам, группам и сообществам мне представляется более человечным, чем абстрактный гуманизм, пытающийся сгладить все личные и групповые особенности.

5. Апольда и Веймар

Машина медслужбы привезла меня в полевой госпиталь. Меня раздели и положили на операционный стол. Мои ноги были целы — на них не оказалось и царапины. «Это пуля», — сказали врачи и показали, где она вошла — небольшое отверстие в правом боку, в районе поясницы. «Вы парализованы, — продолжали они. — Нам нужно сделать разрез, чтобы оценить глубинные повреждения». Они сделали десятисантиметровый разрез в животе, вниз от пупка, немного там покопались, заштопали меня и посадили на поезд. Я чувствовал неясную боль и мне было трудно дышать. Офицеры, которые бросили меня при отступлении, проходили мимо с задорными лицами и небольшими перевязками. Все они тоже оказались здесь — и лейтенант, и капитан, и майор. Все они задавали один и тот же вопрос: «Что с тобой стряслось?» — а после навсегда пропадали из вида. Я провел несколько дней в госпитале в Карл-сбаде. Большую часть времени я спал. Однажды ночью я проснулся и увидел склонившееся надо мной прекрасное лицо. «Хотите чаю?» — спросило меня привидение. «Останьтесь со мной», — промямлил я и снова провалился в сон. Еще один поезд. Наконец я добрался до центрального госпиталя в Веймаре.

Я скоро почувствовал себя лучше, но был все еще парализован ниже пояса. Однако горевал я не так уж сильно. И даже встревожился, когда один из пальцев на ноге стал шевелиться: «Не сейчас, — говорил я ему, — погоди, пока война закончится». Я не переживал, что стал калекой, и хранил спокойствие: болтал с соседями но палате, читал романы, стихи, детективы и разнообразные очерки. Шопенгауэр потряс меня: его описание людей, которые бездумно пичкают себя чтивом, идеально ко мне подходило. По радио я послушал передачу о знаменитом радиоспектакле Орсона Уэллса «Война миров» и о том, какое впечатление он произвел на публику. Американцы такие глупцы, сообщил диктор, что никак не могут угрожать Германии. Ночью мы слышали, как бомбардировщики летят к своим целям. Это было неуютное чувство. Они гудели прямо у нас над головой — будут ли они бомбить нас? Или оставят в покое? Вскоре и сам Веймар подвергся бомбежке. Сестры перетаскивали больных в подвал и еще дальше — в канализационную систему. Мы с товарищем по палате решили, что останемся лежать, где лежим. Однако наша храбрость улетучилась, когда нам на головы обрушилась оконная рама. Теперь мы уже не могли пошевелиться и вопили что было сил. Прошло очень много времени, прежде чем нас нашли и перетащили в другое место. Почти неделю мы провели в канализации — нам едва хватало еды, у нас не было света и всюду просачивалась вода. Однако посреди всего этого хаоса главный библиотекарь, целеустремленная женщина с суровым лицом и приятным голосом, начала приводить в порядок свои книги. В конце концов некоторых из нас перевели в Апольду, крохотный городок недалеко от Веймара.

Там-то я и услышал о капитуляции Германии. Я сидел на коляске, в саду. Я испытал облегчение, но и утрату. Я не принимал целей нацизма — я едва знал, в чем они заключаются, — к тому же я был слишком склонен противоречить всему и вся, чтобы хоть к чему-то испытывать лояльность. Но не чувствовал я и предательства по отношению к себе, или что мной злоупотребили, как чувствовали себя в схожей ситуации многие ветераны Вьетнама. После нескольких недель в госпитале прошлое будто бы испарилось. Я помнил некоторые наиболее драматические события, но мне было трудно поверить, что я принимал в них участие. Так откуда же взялось это чувство утраты? Не возьму в толк. Но что я знаю точно, так это то, что великие надежды, тщетные усилия и ужасные жертвы скоро стали восприниматься людьми с ненавистью и презрением. Но разве ненависть, презрение и жажда справедливости — не законные чувства по отношению к идеям и действиям, которые не только привели к жестокой войне, но и продлевали эту бойню, обернувшуюся миллионами жертв? Конечно, эти чувства были правильными — но проблема в том, что распределение добра и зла не такой уж простой вопрос, по крайней мере для меня. Сострадание, бескорыстность, любовь могут обнаружиться даже в самом сердце зла. Я не понимаю, почему так должно быть, но совершенно уверен, что это факт. Однако если мир действительно устроен таким образом, то ясное нравственное зрение требует упрощений и, вместе с ними, жестоких и несправедливых действий.