Убийство в «Зеленой мельнице» - [26]

Принесли пудинг в окружении овощей — совершенный образец пудинга, без малейшей трещинки. На некоторое время Берт и Сес умолкли, поскольку такой шедевр, как пудинг госпожи Батлер, не следовало портить разговорами.

Немного погодя Берт отложил вилку и вздохнул.

— Каждый раз, когда я его ем, мне кажется, что это лучший мясной пудинг на свете, — сказал он. — Наша хозяйка печет хорошо, но госпожа Батлер делает это все лучше и лучше.

Господин Батлер принял это к сведению и снова наполнил стакан Берта. Затем подали фрукты и сыр, выставили кофейные чашки, гости откинулись на спинки стульев, а господин Батлер, порывшись в своих запасах, принес пастис, очень похожий на арак. Дот взяла бокал, Сес тоже, Фрина же предпочла портвейн. А Берт остался верен пиву.

— Закуривайте, господа, у меня есть некоторые трудности, — сказала Фрина.

— Я так и думал, что нас позвали не за красивые глаза, — заметил Берт, извлекая из кармана кисет и папиросную бумагу — Но ради такого обеда я готов поговорить о чем угодно.

— Я пытаюсь найти одного человека, — медленно произнесла Фрина. — Когда он уходил на войну, выглядел он вот так.

Она через стол передала фотографию Виктора Фримана Берту.

Он долго смотрел на снимок, затем передал его Сесу.

— Ох ты, я тоже когда-то был таким молодым, — сказал Берт. — А, старина? Ушел воевать таким же. В глазах огонь — герой да и только.

Он привычным движением лизнул папиросу, помедлил, затем нащупал спички.

— Он был в Галлиполи, вернулся домой контуженый и раненный в голову шрапнелью. После этого он переменился. Не выносил шума. Ссорился со своими родственниками, точнее говоря, со своей противной мамашей. И в конце концов ушел — отправился в горы, чтобы остаться там в одиночестве; с двадцатого года о нем ничего не известно. Почему он ушел?

Берт прикурил папиросу и уставился на стоявший у камина пышно-зеленый адиантум.

— Знаете, кому попало мы бы не стали об этом рассказывать. Но вы умная. Вы должны понять, что это такое, — неохотно начал Берт. — Это был ад. Не забывайте, мы были очень молоды. Мне было восемнадцать, Сесу… Тебе сколько было, дружище?

— Семнадцать.

— Вот. Мы спешно записались в армию, боясь, что все закончится без нас, а затем несколько месяцев били ноги в Каире. Из всех паршивых городов это наипаршивейший. Мы топали взад-вперед целыми днями так, что даже по ночам нам снилась строевая подготовка. Но встретились мы с Сесом не тогда. Наступил апрель двадцатого, нас всех погрузили на какие-то старые посудины, а потом снова выгрузили. Началась паника. И я тоже струсил. Так или иначе, мы наконец перебрались через море, и нам велели высаживаться в той маленькой бухточке. Сейчас я думаю, эта кампания в Галлиполи была хорошей затеей. Начнись она двумя месяцами раньше, высадись мы в правильном месте, и война года на три была бы короче. Но пока эти штабные подонки чесали затылки, турки сообразили, что к чему, и у них было время приготовить нам горячий прием. Мы подошли к берегу на шлюпках; я был по пояс в воде, когда по нам открыли огонь из ружей и пулеметов. Пули так и прыгали по воде, вжик-вжик, и надрывались пулеметы, и артснарядом разнесло судно позади нас — такого грохота мне в жизни слышать не приходилось. Ты не просто слышишь его, а чувствуешь всем телом. Он пробирает насквозь, аж кости дрожат. Я даже почти не боялся, что в меня попадут. Мы с трудом добрались до берега и стали карабкаться на скалы, крутые утесы, а наверху сидели эти чертовы снайперы и пулеметчики. Парню передо мною снесло голову — подчистую, одним махом, а я никогда прежде не видел крови, только в уличных драках. Ох и напугался я! Но деваться было некуда, кроме как вверх, вот я и лез, и к полудню, думаю, на этих скалах было тысяч десять народу. Через некоторое время мы закрепились, а инженеры начали строить окопы. Два дня мы находились под непрерывным огнем, а когда они замолчали — эти большие пулеметы, я решил, что оглох. И было слышно, как турки орут: «Аллах! Аллах акбар!» Ты помнишь, Сес?

— Конечно помню, старина. — Глаза Сеса потемнели от горя. — Мы поднялись на ту первую высоту часа через два после вас. К тому времени, помнится, все мои товарищи погибли. Да еще жара дикая стояла. Какой-то подлец снайпер продырявил мою флягу с водой. Я умирал — пить хотел. А кругом ничего, кроме раскаленных скал, только пули позвякивают — напоминают, чтобы не высовывался.

— Чуть позже мы ожили, — продолжал Берт, потушив папиросу и начав сворачивать другую. — Получили кое-какую еду, и нам подогнали этих индийцев с ослами, чтобы они доставляли воду из баков. Так оно и пошло. Мы урывками добывали воду там и сям, а наверху все еще думали, что мы можем взять эту гряду. Черт возьми, мы старались. А затем какой-то умник сообразил использовать перископ, так что можно было прицельно стрелять, не боясь, что тебе снесет голову. Но мы гибли, право слово. Мертвые лежали среди нас, распухали от жары и воняли. Месяц спустя любая царапина гноилась. А большие орудия, палившие бризантной взрывчаткой, так и не умолкали — то наши, то их. Вскоре мы уже по звуку различали, с какой стороны огонь. Эти турки тоже драться мастера. Они вопили: «Аллах!», а мы в ответ орали: «Саид бакшиш!» или «Игзакук!»