Убийство в субботу утром - [10]

— Пожалуйста, разъясните коллегам, что произошло. Прошу вас слишком не вдаваться в детали и строго придерживаться фактов.

Голд смотрел, как люди заходят в зал и рассаживаются на стульях, которые он сам расставлял в то утро. Никто не произносил ни слова. Хильдесхаймер, стоя рядом с небольшой кафедрой, терпеливо ждал.

Услышать рассказ Хильдесхаймера Голду помешал главный инспектор, который выбрал этот момент, чтобы подойти к нему и вежливо осведомиться, не сможет ли он уделить несколько минут для разговора в другой комнате. Не дожидаясь ответа, инспектор отворил дверь «Фруминой комнаты».

Кроме кушетки и стоящего рядом кресла психоаналитика, в комнате были только два кресла с подлокотниками, обычно стоявшие в стороне, а теперь помещенные под углом в сорок пять градусов друг к другу. Такая позиция использовалась для первой беседы психоаналитика с пациентом, предварявшей начало курса лечения, и предназначалась для того, чтобы пациент мог не смотреть прямо на своего психотерапевта, если имел такое желание. Аналитик обычно сидел на ближнем к двери кресле. И в этом также была определенная логика. Теперь в это кресло уселся Охайон, попросив Голда занять другое.

Голд не мог найти предлог заявить протест. Он даже в точности не отдавал себе отчета, против чего собирался протестовать, но отчетливо ощущал, как в нем закипает ярость против этого деловитого, спокойного чужака, в котором он видел виновника нарушения заведенного порядка.

Вначале оба молчали, и Голд нервничал все сильней, чувствуя, что полицейский, наоборот, становится все спокойней. Внезапно лицо Охайона приобрело хищное, как у пантеры, выражение, и в тот же момент его размеренный, хорошо поставленный голос вторгся в мысли Голда и разрушил его страхи, которые были не чем иным, как, выражаясь языком его коллег, проекцией его тревоги на другого человека. Приятный спокойный голос просил его припомнить утренние события в деталях насколько возможно точнее.

В горле у Голда пересохло и саднило, но, поскольку выйти попить было никак нельзя, он прокашлялся и попытался заговорить. Ему пришлось совершить несколько попыток, прежде чем удалось выдавить из себя членораздельный звук. В висках еще стучало — мигрень почти затихла, но грозила разразиться с новой силой. Охайон выказывал необычайное терпение. Он откинулся на спинку кресла и приготовился внимательно слушать, скрестив длинные ноги и сложив руки; когда же уверился, что сам Голд ничего не скажет, спросил:

— Когда вы приехали сюда утром, вы кого-нибудь заметили поблизости?

Голд припомнил безлюдную улицу, черную кошку и покачал головой.

Охайон поинтересовался, видел ли он на улице какие-нибудь машины. Голд объяснил, что дорога шла под гору и можно было охватить всю улицу одним взглядом, но в непосредственной близости от Института никаких машин не было.

— Припарковаться не составляло труда, — сухо сказал он.

И тогда главный инспектор начал медленную, изматывающую, продлившуюся более часа беседу, реконструируя утренние события.

Позже Голд поведал Хильдесхаймеру о том, как унизительно себя чувствовал в положении подозреваемого, обязанного доказывать, что он говорит правду; о ловушках, которые ставил следователь, пытаясь поймать его на противоречиях; о том, как бессчетное количество раз у него требовали объяснить, почему он добровольно вызвался подготовить здание к лекции, описать подробно, что он делал с момента пробуждения в то утро и что делал накануне вечером, объяснить, где он приобрел знания об огнестрельном оружии (в армейском резервном подразделении)…

— О чем он только не спрашивал! — жаловался Голд вечером своей жене. — Задавал все новые вопросы, пока я сам не перестал понимать, что правда, а что нет. И прекратил только тогда, когда проверил все мои утренние действия поминутно: не видел ли я ключей, не оставлял ли я ключей, видел ли я револьвер, стрелял ли я из револьвера!.. И все равно мне казалось, что он мне не верит!

Только когда Охайон спросил, на какой машине ездила доктор Нейдорф, и Голд подробно описал белый «пежо» — модель, год выпуска, все детали, — только тогда у него появилось ощущение, что расспросы приобрели иной поворот.

— Под конец он слегка ослабил нажим, — пробормотал Голд, лежа в постели и слушая, как шумит дождь. Мина уже спала.

Полицейский спросил, как, по его мнению, Нейдорф добралась до Института и где она припарковала автомобиль.

Голд в самом деле не имел ни малейшего понятия. Может, кто-нибудь подвез ее, сказал он, но немедленно отверг это предположение, сам не зная почему, и быстро добавил, что она могла приехать на такси или прийти пешком. От дома Нейдорф на улице Ллойда Джорджа в Немецкой слободе до Института было пятнадцать минут ходу. Она любила ходить коротким путем, пролегавшим мимо старого госпиталя Леперса и затем мимо Иерусалимского театра.

Он объяснил, что она ездила в Чикаго и вернулась только накануне, предположил, что она, возможно, оставила машину у сына, но, поймав себя на излишней болтовне, умолк.

Тогда Охайон попросил его рассказать о личности доктора Нейдорф, уточнив, что он может говорить все, что придет в голову, — все будет важным. Голд не верил своим ушам. Выражение «все, что вам придет в голову», было одной из ключевых фраз, которыми пользуется психотерапевт во время сеанса. Он подозрительно взглянул Охайону в лицо, ища признаков насмешки или попытки его передразнить, но ничего подобного не увидел.