Убийство в стиле эссе - [11]

Виктор Николаевич прошел в кабинет, включил компьютер, нашел в интернете роман — он напишет рецензию, толковую рецензию человека, не подверженного массовому психозу.

* * *

Роман Ляхов прочел не без интереса: и душевный настрой героя, и влияние погоды на психику любопытны. Достойно внимания и описание бытовых мелочей, столь редкое в современной литературе. Пустячки, что, казалось бы, никак не влияют на ход повествования, создавали эффект присутствия и узнавания, и к середине романа у Виктора Николаевича появилось ощущение, что он был рядом с этим действом, в сквере, на лестнице, в квартире: на час раньше ушел, спустя полчаса прошел мимо — свидетелем события не стал, а аромат вдохнул.

Пару раз в кабинет заходили сотрудники, но Виктор Николаевич придавал лицу озабоченный вид, проводил ребром ладони по горлу, вздыхал и произносил тоном, полным усталости и сожаления: «Старик, все подробности — за мной. Но надо отписаться. Пока масть идет. Понимаешь?» Старики понимали и Ляхова не беспокоили.

Особый вкус чтению придавала загадка прототипов.

Ляхов мог согласиться с коллегами, что образ Старика — собирательный и в нем узнают себя многие публицисты уходящей эпохи (хотя и в этом случае кто-то послужил для автора каркасом — кто? Но бог с ним, со Стариком, не о нем речь), но главный герой Бондарь — Ляхов нутром чуял — был списан с реального субъекта, списан дотошно, со знанием дела. По мелочи — старое суконное пальто на вешалке, привычка чесать спину об угол шкафа, нервное постукивание левой пяткой и прочие детали, что делали образ реальным, осязаемым, — автор мог насобирать со всей округи, но дух! поток сознания — он принадлежал определенному индивидууму. Да и не мелочи вовсе все эти штучки-дрючки: словечки, жесты, привычки. Они делают образ живым, и они характерны для… кого?!

Ляхов представил неприбранную квартиру, мало похожую на жилье интеллигентного человека. Неприятный запах. Тусклый свет. И невзрачный тип с мрачным видом запихивает в стол очередной непризнанный шедевр.

Виктор Николаевич прикрыл ладонью глаза и перебрал в памяти знакомые лица.

Пролистал картотеку.

Притянуть за уши к образу Бондаря можно многих журналистов, но без погрешностей на портрет героя не накладывался никто.

И все же — эта поза, когда одна нога шарит под столом, другая обнимает ножку стула, эта манера курить, пряча сигарету в ладони, — так знакомо.

Ляхов вновь перечитал главу, где герой видит себя в зеркале: удлиненное лицо с узким подбородком, впалые щеки, маленький рот, и густые брови, и старательно прикрытые темными волосами уши, большие, рельефные, разные: одно ухо клонится к голове, второе оттопырено.

Виктор Николаевич пружинисто поднялся, шагнул к шкафу. На полке стояло зеркало, и Ляхов с удовольствие увидел край бежевого воротничка и шею шоколадного цвета, и вновь вспомнился пляж… Многое, многое нужно рассказать.

Он улыбнулся и ловким движением выхватил из стопки альбомов тот, где были фотографии с редакционных тусовок. И, еще не открыв альбом, представил лицо Шмакова.

Шмаков! Шмаков? Ну и герой, однако…

Ляхов раскрыл альбом, просмотрел фотографии — конечно, Шмаков. Это шмаковские претензии на особую одаренность, шмаковские жалобы на непризнанность доведены в романе до края, до преступления.

Кому могло прийти в голову сделать Шмакова героем романа? Кто же он, этот загадочный автор?

Версию, что автор может быть из богатых эмигрантов, Ляхов отмел сразу: уж он-то знает, что из прекрасного далека отечество с его проблемами вспоминается иначе.

Нет, автор свой, доморощенный. Ходит рядом, слушает рассуждения коллег и посмеивается.

Ляхов почувствовал охотничий азарт: что ж, он выходит на тропу, он принимает вызов. Он проведет свое расследование и найдет анонима прежде, чем тот решит объявиться сам.

Круг подозреваемых широк: этот правдолюбец с кем только не конфликтовал, и подсмеяться над ним хотели бы многие.

Что мы имеем?

Герой романа Шмаков, это бесспорно, значит, автор знаком со Шмаковым, и знаком неплохо.

Ляхов, как охотничий пес, почуял запах дичи: автор где-то рядом, близко, то ли над головой, скрытый кроной деревьев, то ли в полушаге, в густой траве.

След зверя обнаружен. Теперь — осторожность: не спугнуть, ничем себя не выдать, легкими твердыми шагами обойти опушку и выйти на зверя с подветренной стороны.

Виктор Николаевич нервно прошелся по кабинету.

Автор знает Шмакова, как того знают немногие. Знает берлогу Шмакова: на какой деревяшке стоит кофеварка, коробка из-под каких продуктов служит емкостью для дисков, какой узор угадывается в несвежих простынях… и прочие мелочи, известные очень немногим. Конечно, детали могут быть и сочинены, но Ляхов чует: быт дотошно списан с реальности — невольно или преднамеренно, это уже вопрос второй.

В очередной раз прихлопнув зазвонивший телефон, Виктор Николаевич включил автоответчик, запер дверь, достал стопку лощеной японской бумаги, как всегда, отметив ее прелестный вид.

Итак, «Шмаков» — вывел Ляхов крупно посередине листа, а чуть ниже и сбоку написал помельче: «Круг друзей». Да нет у него друзей. Нелюдим. «Круг приятелей»? Ограничен. Да и приятелей у него нет. «Круг знакомых» — ограничен весьма. Конечно, кто его знает, чем этот неудачник занят вне службы, но роман написан публицистом, даже литератором, и литератором, Ляхов готов это признать, не лишенным дарования. Так что круг сжимается, как шагреневая кожа.