Убийство в спальном вагоне - [16]

Пришел он только потому, что его тошнит при мысли, что фараоны рылись в вещах Жоржетты. Накануне вечером он был на улице Дюперре, и ему совсем не по душе, как был произведен обыск. Уж коли вы не способны класть вещи на место, лучше их вовсе не трогать.

Его могут посадить в камеру, но он будет говорить то, что ему угодно. И если даже инспектор такой умник, пусть лучше послушает. Фараонам лучше позабыть об обидчивости еще до поступления на работу в полицию. В возрасте инспектора вести себя как барышня — просто несерьезно.

Во-первых, никто не обкрадывал Жоржетту, потому что нечего было красть. Даже полицейский способен допереть до этого.

Затем. Она была слишком приличной особой, чтобы водить знакомство с кем-то, кто хотел бы ее кокнуть. Он надеется, что инспектор (как же, черт побери, его имя?) Грацциано, «вот именно, спасибо!» — он надеется, что инспектор усек, что он имеет в виду.

Наконец, если верить паскудной фразе паскуды-журналиста, понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть инспектор поднатужится и поймет — это и есть самое важное. Ему, Бобу, конечно, наплевать, но при мысли о трех минутах он готов взорвать весь Париж. Нет надобности ходить на курсы повышения квалификации в префектуре полиции, чтобы понять простую вещь: профессионал не может позволить себе роскошь потратить столько времени. Так что чей-то сынок, совершивший это, просто любитель. И в довершение всего не очень-то ловкий, то есть паскуда из всех паскуд на свете.

Если бы он, Боб, верил в бога, то стал бы просить его, чтобы убийство, вопреки очевидности, совершил профессионал. Тогда бы можно было поверить, что журналист лишь повторил чье-то паскудство и Жоржетта умерла без страданий.

И еще одна вещь: он только что видел выходящими отсюда Мерзость и Ублюдство, сестру и зятя Жоржетты. При всем своем неуважении к инспектору, он хочет сказать, что фараонам лучше не обращать внимания на их лепет, который может дорого обойтись налогоплательщикам. Это страшные люди. Хуже того — абсолютно благонадежные. Болтуны. В их словах столько же правды, как в Апокалипсисе. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять человека, которого не любишь. В общем, что бы они ни говорили, — все вранье. Вот так. Он надеется, что инспектор, чье имя ему надоело повторять, усек и это. В остальном же он искренне огорчен и приносит извинения — ему никак не удается запомнить имена людей.

Грацци смотрел на него пустыми глазами, опьянев от этой речи, слегка удивленный тем, что до сих пор не вызвал из коридора полицейского и не приказал отвести этого подонка подлечить свои нервы в камере предварительного заключения.

Боб был высоченного роста, выше Грацци на голову, с огромной, страшной, поразительно бледной мордой и с чем-то удивительно привлекательным в живых голубых глазах.

Грацци представлял себе любовника Жоржетты иным. Теперь уж и не знал, каким. И вот этот тип сидел перед ним. Он был получше того, который перепродавал машины. Но раздражал Грацци невероятно, и от него болела голова.

Накануне, в момент убийства, Боб, по его словам, был у друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень Сены-и-Уазы, где все шестьсот жителей могли это подтвердить: ему не удается остаться незамеченным.

Габер позвонил в четверть первого. Он только что вышел от Гароди и звонил из табачной лавки на улице Лафонтена. Он видел невестку, ну и штучка, надо заметить, здорово хороша.

— Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.

— Ее описание совпадает с кабуровским?

— Она ничего не описывает. Говорит, что легла, как только попала в поезд, и тотчас уснула. Жертву помнит смутно. Сошла с поезда, лишь только тот остановился. На вокзале ее ждала свекровь.

— Должна же она была заметить других пассажиров… И потом, все это как-то не стыкуется… Кабур говорил, что верхняя полка оставалась свободной до половины двенадцатого или полуночи.

— Может быть, он ошибся?

— Я жду его. Как она выглядит?

— Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький курносый носик, все, что надо, худощава, рост 1 метр 60, что еще? Ей было неуютно, это точно. Она говорит, словно пятясь, понятно выражаюсь? Единственное, чего ей хочется, это чтобы ее оставили в покое. Завтра утром придет давать показания.

— Она не заметила ничего особенного во время поездки?

— Ничего. Говорит, что никак не может быть нам полезна. Села в поезд, легла, спала, сошла с поезда, и ее ждала свекровь. Все. Никого не знает, ничего не заметила.

— Может, она дурочка?

— Не похоже. Ей неприятны вопросы, вот что. Чувствуется, не хочет быть замешанной в такого рода истории.

— Ладно, поговорим об этом днем.

— Что мне делать? Я могу пообедать с подружкой?

— Валяй. Затем отправляйся в Клиши и повидай шофера Риволани. Я еще немного обожду Кабура. Днем наведаемся к актрисе.

В три часа Таркэн сидел за столом в своем кабинете. В пальто. С довольным видом.

Уставившись на галстук Грацци, он спросил: «Как здоровье, господин Холмс?»

Свои донесения Таркэн сразу печатал на машинке. Он здорово составлял их. Уметь подать, ясно я выражаюсь?

Грацци молча стоял перед столом и ждал, когда тот кончит печатать фразу. Таркэн работал, как настоящая машинистка, то есть барабанил всеми пальцами. Грацци же, садясь перед пишущей машинкой, начинал испытывать такой страх, что сначала составлял черновики от руки.