Убийство по лицензии - [10]

Потом мы с ней постепенно начали разговаривать. Так, ни о чем. Она ко мне в душу не лезла, да я ее туда особо и не пускала. Болтали как попутчики в поезде. И говорили-то вроде больше о мелочах. Но так от наших посиделок у меня внутри все успокаивалось, что даже одно время страшно стало — не гипноз ли. Нет, не гипноз, я проверяла. Раз встречу пропустила, другой. Хочу — иду, хочу — не иду, короче, никакого зомбирования, это точно. Это уже потом я ей стала рассказывать про детство, про папашу, про Оксфорд, как я оттуда сбежала, да про театральный, про неудачную беременность от одного мерзкого типа, потом про другую и аборт (это уже от Вовки). И про родителя с его делами всякими, про его миллионы (или миллиарды — кто его знает) нахапанные, про его пассию шестнадцатилетнюю и про то, как он у меня обыски устраивал, белье перетряхивал, когда наркоту искал. И еще всякого дерьма навалом — и откуда что взялось, когда накопиться успело за мои-то двадцать три с хвостиком?

И о том рассказала, как отец меня всех денег лишил, чтобы я, значит, дома сидела и пай-девочкой была. И про друзей своих выложила, что я у них вроде как дойная корова, чтобы по кабакам всех водить и платить за всю честную компанию. Да мне на деньги плевать, мне их не жалко, не нужны они мне совсем, но только обидно, когда даже приличные парни рядом со мной альфонсами становятся. Сами пьют, еще и приятелей приглашают: мол, Лизка Дубровинская за всех заплатит, ей что, у нее папа — Дубровинский. Как, тот самый Дубровинский? Да, тот самый. Неужели тот, который?.. Да, именно тот! И сразу уважительно-оценивающие взгляды в мою сторону — что с нее можно поиметь? Я, когда помоложе была, ужасно этого стеснялась, думала, что они оценивают мою личность, что я сама по себе представляю. Может, я обыкновенная пустышка, так, папина дочка, девочка-ромашка. Теперь-то я поняла, что им всем на меня глубоко наплевать. И мужикам, и бабам. Им наплевать вообще, есть ли я на свете, хорошо мне или плохо, жива или уже померла, лишь бы их коктейль «белый русский» был оплачен. А уж тем более им неинтересно, что там у меня внутри и есть ли что, кроме имени, или так, торричеллиева пустота.

Единственный, кому до меня есть дело, это, как ни странно, мой папаша. И наверное, Раиса. Нет уж, хватит ходить в розовых очках. Раисе небось наплевать с высокой колокольни, просто ей платят за то, что она со мной возится. Сколько — не знаю, но достаточно, чтобы не казаться равнодушной. Хотя, конечно, она молодец, хотя бы не дает мне понять, что ей все до фонаря.

А папачесу я не безразлична только лишь потому, что я один из главных персонажей скандальной хроники. Мол, дочка Дубровинского — душа московской богемы, пошла туда, сделала то-то, спала с тем-то, платье у нее от Галиано, а под платьем-то у нее ничего нет, поскольку не любит она носить это, — и откуда узнали, сволочи? Трепанул, наверное, кто-нибудь из наших. Продал ни за что, за интерес.

А сколько он мне женихов подыскивал! Штук пятьдесят, не меньше. Чуть арабского шейха не подсунул. А к этому арабскому шейху я выплыла в нижнем белье и наврала, что это наша русская национальная одежда. Охрана угорала! Шейх — как его звали, не помню, что-то вроде Али-Ахмед-Абдулла-Юсуф-Бахтияр-Шестнадцатый или что-то вроде того, — глаза выпучил и сбежал, теперь старается больше не посещать нашу страну даже для налаживания деловых контактов. Наверное, он представил меня в «русской национальной одежде» на верблюде среди барханов или на официальном приеме с саудовским султаном — и ему поплохело.

Ну, кроме шейха, еще по мелочи, всякие бизнесмены были — и наши, и импортного разлива. Те надеялись на хорошее приданое и деловые связи отца, а на что отец надеялся — не знаю. Не мечтает же он стать дедушкой, уйти на заслуженный отдых и нянчить внуков. Да я бы ему такого удовольствия и не доставила. Не в моем это характере, заняться воспроизводством Дубровинских и похоронить себя среди пеленок, распашонок и бутылочек с молочной смесью. Нет, я еще докажу и себе, и всем, что я кое на что способна.

А Раиса говорит — надо мне тоже на всех плевать, на то, что обо мне думают. Главное, чтобы самой ощущать собственную силу, тогда ее поймут и заметят другие. Не знаю, не знаю… Что до моего отца, то у него своей силы навалом, ему на чужую наплевать! Он если у кого силу почувствует, ему того человека в бараний рог согнуть хочется. Просто чтобы не выступал в случае чего. А всякие сантименты — в сторону.

И говорит, зачем шуметь и требовать того, что можно прийти и взять молча. Я ей отвечаю, что по-тихому берут только воры, а свободу нужно завоевать. А она мне — зачем завоевывать то, что уже есть внутри тебя. Свобода, мол, не дается кем-то и за что-то, это внутреннее состояние. Свободы нет тогда, когда ты стремишься делать все назло, поперек — это значит, что ты зависишь от того, кому стараешься насолить. Это показатель того, что ты не свободен. А я ей говорю: а если мне хочется делать так, а если мне нравится? Значит, говорит она, ты сама ограничиваешь свою свободу, боишься ее, она тебе не нужна. Вот когда ты не захочешь так поступать, тогда ты и почувствуешь, что внутренне освободилась, стала сильнее.