Убийство по-китайски: Золото - [13]

— Знаю только одного человека, который умеет так ругаться! — воскликнул он. — Какими судьбами вы здесь, господин?

— Забудь про господина, — цыкнул на него Цзяо Дай. — После того как нас отправили на север, я попал в опалу и утратил свой чин вместе с именем. Теперь меня зовут Цзяо Дай. Не можешь ли ты добыть нам какой-нибудь снеди?

— Мигом все будет, господин, — протараторил тот, исчез в кухне и тут же вернулся; за ним следовала тучная женщина с подносом в руках, а на подносе — два больших винных кувшина и плоское блюдо, заваленное рыбой и овощами.

— Так-то оно лучше! — удовлетворенно промолвил Цзяо Дай. — Садись, солдат. Раз пошло такое дело, пусть уж твоя старуха за тебя поработает!

Хозяин харчевни занял табурет, а его жена — место позади прилавка. Покуда друзья пили-ели, хозяин успел им поведать, что сам он — уроженец Пенлея, что, отслужив в Корее, он на сбереженные денежки купил харчевню и дела идут недурно. Искоса глянув на коричневые одеяния, харчевник понизил голос:

— Зачем это вы пошли служить туда, в управу?

— Затем же, зачем ты размешиваешь лапшу в чане, — отвечал Цзяо Дай. — Чтобы заработать на жизнь.

Однорукий поглядел налево, поглядел направо и потом прошептал:

— Худые там творятся дела! Вы что, не знаете? Две недели назад они придушили судью, а потом нашинковали его мелкими кусочками!

— А я-то думал, его отравили! — заметил Ма Жун, сделав добрый глоток вина из своей чарки.

— Это они так говорят! — сказал хозяин харчевни. — Котелок с начинкой для пирога — вот и все, что осталось от того судьи! Верьте мне, там, в управе, нехорошие люди.

— Новый судья — отличный малый, — заметил Цзяо Дай.

— Про этого я ничего не знаю, — стоял на своем однорукий, — а вот Фан с Таном — оба хороши.

— Чем же плох этот старый трус? — удивился Цзяо Дай. — По мне, так он и мухи не обидит.

— Не будем о нем! — мрачно промолвил хозяин. — Он… он, знаете ли, не такой, как все. Но кое в чем Тан совсем дрянь.

— В чем? — спросил Ма Жун.

— У нас тут, скажу я вам, творится такое, чего сразу не разглядишь, — зашептал однорукий. — А я здешний, я-то знаю! С древних времен в наших местах обретаются всякие странные люди. Старик отец мне частенько рассказывал…

Он смолк, печально покачал головой и разом опорожнил чарку, налитую ему Цзяо Даем.

Ма Жун пожал плечами.

— С этим мы сами как-нибудь разберемся, — промычал он, — это нам раз плюнуть. А что до другого, до Фана, тут пока не о чем беспокоиться. Стражники говорят, он вроде как запропастился куда-то.

— А, чтоб ему вовсе пропасть! — с чувством пожелал однорукий. — Этот грабитель дерет деньгу со всех и с каждого, он жадней даже старшего пристава. А что еще хуже — ни единой женщины не пропускает. Смазлив, мерзавец, и одному Небу известно, скольких он уже попортил! Разжирел, правда, воруя на пару с Таном, и тот его всегда покрывает.

— Ничего, — вмешался Цзяо Дай, — его счастливым денечкам конец пришел — отныне Фан будет под нашим надзором. Взяток он, должно быть, нахапал. Хотя, как я слышал, загородная усадьба у него невелика.

— Это наследство от дальнего родственника, — сказал хозяин харчевни. — В прошлом году получил. Захудалое подворье, да и местечко пустынное — возле заброшенного храма. Славное дело, коли он там застрял; коли так — они-то его и поимели.

— Ты что, в конце концов, нормально по-китайски сказать не можешь? — возопил Ма Жун, выйдя из себя. — Какие такие «они»?

Однорукий кликнул прислужника. После того как тот поставил на стол две огромные миски с лапшой, хозяин тихо заговорил:

— К западу от усадьбы Фана, где проселок выходит к тракту, есть старый храм. Девять лет назад жили в нем четыре монаха; все они были из общины Храма Белого Облака, что за восточными воротами. И вот однажды утром всех четверых нашли мертвыми — горла перерезаны аж от уха до уха. Замены им не нашлось, и с тех пор храм запустел. Но призраки тех четырех монахов по сей день являются в том месте, и частенько. Крестьяне по ночам там видят огни, и все обходят тот храм стороной. Вот хотя бы на прошлой неделе мой двоюродный брат поздней ночью оказался поблизости от того места и при свете луны заметил: монах туда крадется. А сам без головы. Он яснее ясного видел — свою отрезанную голову тот нес под мышкой.

— Всесильное Небо! — вскричал Цзяо Дай. — Нельзя ли не рассказывать такие ужасы? Как я могу есть лапшу, если она у меня в миске встает дыбом?

Ма Жун расхохотался. Они принялись за лапшу всерьез и начисто опорожнили миски. Тогда Цзяо Дай поднялся и стал шарить в рукаве. Тут же хозяин харчевни схватил его за руку и закричал:

— Ни в коем случае, господин! Эта харчевня и все, что в ней, все — ваше. Если бы не вы, те корейские конники меня бы…

— Ладно! — оборвал его Цзяо Дай. — Благодарим за гостеприимство. Но если хочешь, чтобы мы сюда захаживали, в другой раз возьмешь плату наличными!

Однорукий разразился было протестующей речью, но Цзяо Дай похлопал его по плечу, и они вышли.

На улице Цзяо Дай сказал Ма Жуну:

— Червячка мы заморили, брат, пора бы и за работу! Но не знаешь ли, как это делается — как разнюхивают, чем пахнет в городе?

Ма Жун потянул носом, посмотрел на густой туман, почесал в затылке и ответил: