Убийство по-французски - [3]

— Она уехала в полдень. — Мадам Фораке стала рассказывать Жако все, что ей известно, не спрашивая, хочет он слушать или нет. Она бы сообщила ему еще прошлой ночью, если бы он не пришел так поздно. Мадам Фораке указала на лестницу пустой кастрюлей. — Сначала я увидела мужчин, которые ходили вверх-вниз, таская сумки и всякую всячину. Коробки и тому подобное. Сказали, что она съезжает. Это у них заняло не больше часа. Погрузили все в фургон и уехали...

— Вы ее видели? — тихо спросил Жако. Мадам Фораке покачала головой:

— Она все время была наверху. Оставила ключ здесь на столе, когда я задремала.

— Что ж, спасибо за кролика, — вздохнул Жако. — Было очень любезно с вашей стороны вспомнить обо мне.

— Она что-нибудь оставила?

— Немного. — Жако попытался улыбнуться. — Кое-что. — Он повернулся, чтобы уйти.

Мадам Фораке смотрела, как он идет по коридору. Волосы, подумала она, когда он что-нибудь сделает с волосами? Слишком длинные. И эти ботинки! Острые носы. Он когда-нибудь пожалеет о них.

— Она была нехорошей, Жако! — крикнула мадам Фораке, когда он открыл дверь. — Нехорошей. Вам лучше без нее, поверьте мне.

— Вы всегда говорите мне это, Grand'maman. Быть может, на этот раз вы правы.

С этими словами старший инспектор Даниель Жако окунулся в ослепительное сияние марсельского утра.

3

Бони. Бонн Мило.

Узкий небесно-голубой жакет и расклешенная юбка с будто подмигивающей складочкой. Серебряные крылышки на лацканах и маленькая авиационная шапочка, пришпиленная к темному локону.

Жако помнил каждую деталь. Рейс номер 427 из аэропорта Шарль де Голль на Джибути с посадкой в Мариньяне, Марсель. «Эр Франс». Воскресная ночь. Последний рейс. Два года выпадает на июль. Самолет битком набит, но она поймала его взгляд, когда давала инструктаж по безопасности, дергая ленты спасательного жилета. Ее глаза словно говорили: «Надеюсь, ты обратил внимание...»

Он удивился, увидев, как она идет по служебному проходу в Мариньяне, где он сошел, еще больше удивился, обнаружив ее стоящей у такси, хотя она намного опередила его. Жако заметил ее из вестибюля, где задержался, чтобы купить сигарет. Пока он стоял у прилавка, мимо нее проехало полдюжины машин, но она все качала головой. Подумал, ждет кого-то. Он вышел наружу. А она и впрямь ждала. Его. Они сели в подошедшую машину.

— Я не работаю по вечерам в воскресенье, — сообщила Бонн. — На рейсе до Джибути. По воскресеньям.

Это заставило его улыбнуться.

Он попросил таксиста высадить их у «Ше-Пир» на Ле Панье. Столик в такой поздний час они получили только потому, что это был он. Жако. Еще не доели, когда Бонн, глядя на него поверх бокала вина, призналась, что очень устала и не в силах стаскивать с себя чулки. Вот так и началось. Из-за того, что она не работала тем воскресным вечером.

В ту первую ночь после «Ше-Пир» она привезла его в гостиницу «Меркюр» на набережной Ке-де-Бельж. И после этого каждый раз, когда бывала пролетом и оставалась на ночь, предварительно звонила ему из аэропорта Шарль де Голль, и они встречались в этой гостинице. Гостиница «Меркюр», пятый этаж. Где останавливаются экипажи «Эр Франс». Где Жако понемногу влюбился. И она, думал он, влюбилась в него.

Бони нравилось, что его знали и узнавали. Жако почти сразу обратил на это внимание. Когда кто-нибудь смотрел на него особым образом, уступал дорогу, приветственно кивал, она крепче сжимала его руку, давая понять, что он принадлежит ей. Вся будто светилась, когда люди останавливались, чтобы пожать руку, или предлагали ему выпить с ними. Даже по прошествии времени. Знаменитость. Вот что возбуждало Бони. Его прошлое. То, что он совершил на игровом поле столько лет назад. В синей рубашке с вышитым золотом значком. Победный рывок. Против англичан. Столько времени прошло, а люди все еще помнят. «Хвост» на голове. Замедленная съемка. Признательные улыбки. Никакого отношения к полиции — работе, которой он сейчас занимается. Хотя Бони нравится привлекательность профессии, ее суровость и то, как Жако знает свой город.

Через три месяца после того памятного рейса из Парижа Бони перебралась в Марсель и переехала к нему в квартиру на Мулен, верхний этаж, под неодобрительные взгляды мадам Фораке. Конечно, они не собирались устанавливать отношения, эти две женщины. Запахи супов вдовы, аппетитно булькающих на ее территории, вонь ее сигарок, спущенные чулки, слишком тяжелая тушь, опускающая книзу ее ресницы, и яркие озерца румян на щеках... То, как она, расслышав шаги в коридоре, выглядывала из-за застекленных дверей conciergerie[3] и неизменно приветствовала его: «Жако, са va?[4] Хотите супа?» — но никогда не сказала Бони больше, чем «мадемуазель», с легким кивком. Нет, этим двоим никогда не поладить.

Сначала в Марселе Бони работала в офисе наземной службы «Эр Франс» на Канебьер в центре города, но вскоре снова стала летать, в двадцать семь лет. Теперь старшей стюардессой. Трансатлантические перелеты из Марселя в Нью-Йорк, Бостон, Лос-Анджелес. Туда и обратно. Шесть дней в полете, от двери до двери, четыре дня перерыв. Жако это было не по душе. Неделя ползла медленно, а четыре дня пролетали незаметно. Но Бони, которая, казалось, была не против такого распорядка, взлетала по лестнице, нагруженная пакетами с Пятой авеню и Родео-драйв, с четырьмя сотнями «Житана» без фильтра для него, с бутылочкой хорошего коньяка. И ее улыбка, и эти теплые душистые объятия, и — первое время — ее жадные руки, сбрасывающие униформу, тянущие его через сумки и свертки в спальню, или на диван, или на маленький балкон, когда достаточно тепло. Это было всем для Бони. Отъезд и возвращение. Пыл и страсть, связанные с этим.