Убийство моей тетушки. Убить нелегко - [32]

Тетя пристально посмотрела на меня:

– Все понятно, мой милый. Что ж, это проясняет нашу маленькую путаницу. Однако я все еще настаиваю: с твоей стороны недопустимо было оставлять меня в беспомощном состоянии, даже не попробовав что-либо предпринять.

– Мне очень жаль, что вы так смотрите на дело, тетя. Ну, а если бы я высвободил вас и поднял на руки как-нибудь неправильно, неграмотно с точки зрения первой помощи? Я бы мог что-нибудь внутри вас повредить. Ей-богу, положа руку на сердце, я уверен теперь, как, разумеется, был уверен и тогда, что избрал наилучший образ действий.

– Ну, если я не могу заставить тебя встать на мою точку зрения, стало быть, оставим все как есть. На сердце у меня сохранится зарубка от твоего легкого бездушия – выразимся так, – но оставим, оставим все как есть и не будем больше никогда говорить об этом.

Не знаю, есть ли на свете фраза, которая раздражает меня сильнее, чем «не будем больше говорить об этом». Подразумевает она вот что: говорящий, разумеется, прав, и это ясно, как божий день, всем, кроме его упрямого оппонента. Однако говорящий преисполнен христианского человеколюбия, и сейчас ему приходится тратить добрую его порцию, чтобы воздержаться от превращения морального поражения оппонента в его окончательный разгром. Ну и, кроме того, заметьте, говорящий успел сказать все, что хотел сказать, и теперь его забота – просто заткнуть рот оппоненту и не дать ему предъявить свои аргументы.

На некоторое время струя нашей беседы иссякла, и я даже вернулся к роману, который читал до ее начала. Дождь мерно стучал за окном, в комнате было уныло и сыро. Я бы не отказался посидеть у горящего камина, но камины в Бринмауре разжигаются строго по календарю, температура воздуха при этом игнорируется. Даже в моей комнате в этот час было бы теплее и эстетически приятнее для глаза, но за последние дни составилась теория, будто тетя имеет твердое право на постоянное внимание со стороны всех и каждого из домочадцев до тех пор, пока полностью не оправится (что, собственно, уже произошло). В соответствии с указанной теорией я сидел теперь в ее неудобном уродливом кресле, и слух мой услаждало громкое тиканье допотопных часов, а также журчание дождевой воды, увлекаемой потоком через трубы в сборный бак.

Однако вскоре относительную тишину нарушила тетя:

– Вот еще что, Эдвард. Боюсь, должна прямо тебе сказать, хоть, боюсь, тебе это не понравится…

Среди тем, затронутых ею за целые десятилетия, не было ни одной, у какой имелись бы малейшие шансы мне понравиться. Ну что ж…

– А именно?

– Мне даже нравится, что тебе не чужды определенные душевные движения, Эдвард. В некоторых отношениях ты человек жесткий, обидчивый, поэтому, пожалуйста, не надо вскидываться и лезть в бутылку, а просто спокойно послушай. В нашем поместье никогда ни одной собаке не ставили надгробия. Плохо уже то, что Эванс перекопал ради твоего пекинеса полсада. Еще хуже, что ты соорудил ему подобие гроба и устроил нечто вроде заупокойной службы, как я слышала. Это все нехорошо. Но против чего я решительно возражаю, так это против могилы на картофельной грядке. Решительно и наотрез отказываюсь терпеть там камень с эпитафией вроде этой. – Старуха вытащила из сумочки клочок бумаги и водрузила на нос очки: – «Моему любимому Так-Таку, единственной отраде своего хозяина, невинной жертве высоких скоростей». И еще там такой текст: «Кто содрогается пред возвращеньем в прах? Кто, берег траурный провидя, где не язвит уже высокая тоска души надменной, стихнет, ненавидя?»[21] О господи, Эдвард!

Я вспыхнул от монотонной, равнодушной интонации, с которой она прочла это четверостишие, подчеркивая ритм, но намеренно вышелушивая из каждого слова весь смысл до последней крупицы. Кому понравится, когда глумятся над тем, что для тебя свято?

И почему, собственно, нет? Жизнь Так-Така действительно была полна высокого и гордого томления. Я вообще очень долго подыскивал подходящую цитату.

– Дорогой мой Эдвард, по меньшей мере, это смехотворно. Кроме того, уж «жертвой скоростей» он точно не «пал». Твой пекинес отродясь быстро не бегал, если ты это подразумеваешь, а если намекаешь, что я погубила его своим стилем вождения, то, во-первых, это неправда, а во-вторых, если и было бы правдой, я бы не допустила, чтоб мне ею кололи глаза прямо с моих овощных грядок. И на том, Эдвард, разговор окончен.

– Что ж, очень хорошо, в таком случае я найду другое место – надеюсь, в окрестностях сыщется клочок земли, который мне позволено назвать своим собственным, – и там перезахороню его. Могильный камень поставлю сам.

– На твоем месте я не стала бы утруждаться. Если его поставишь ты, можешь не сомневаться: он немедленно рухнет. Но это даже неважно: ничего подобного тебе делать не придется, поскольку Морган просто не станет вытесывать для тебя камень.

Так вот кто наябедничал тетке – проклятый каменщик!

– Странно, мне он обещал всегда выполнять мои заказы. Впрочем, не удивлюсь, если нарушит слово. Все местные – обманщики.

Тетя в сердцах шлепнула ладонью по диванной подушке:

– Запомнишь ли ты когда-нибудь, Эдвард, что ты сам валлиец и постоянными издевками над ними унижаешь только себя?