Убийство как одно из изящных искусств - [21]

]: такова подоплека контракта, заключенного с одной стороны врачом — для себя и своих ассистентов, — обязавшимся должным и истинным образом умерщвлять всех пациентов, вверенных его попечению, но зачем? Здесь-то и таится красота договора — „Et ut pollinctori amico suo traderet pollingendos“ [Чтобы предоставить их для обмывания другу своему, обмывателю (лат.)]. Pollinctor, как вам известно, это лицо, в чьи обязанности входило облачать и готовить мертвое тело для погребения. Исходная основа сделки выглядит сентиментальной. „Он был моим другом, — говорит доктор-убийца о поллинкторе, — он был мне дорог“. Но закон, джентльмены, строг и неумолим: закон и слышать ничего не желает о нежных мотивах: для подтверждения в суде законности подобного контракта необходимо представить „компенсацию“. Какова же была эта компенсация? Вся она полагалась поллинктору: его услуги хорошо оплачивались — между тем щедрый, благородный доктор не получал ровным счетом ничего. Чему же равен эквивалент, вновь спрошу я, побора доктора, на котором настаивает закон для установления этой „компенсации“, без которой контракт не имеет юридической силы? Слушайте: „Et ut pollinctor vicissim τελαμωνεσ quos furabatar de pollinctione mortuorum medico mitteret donis ad alliganda vulnera eorum quos curabat“ — то есть взамен поллинктор обязан передавать медику, в качестве добровольного дара за перевязывание ран пациентов, жгуты или пелены (τελαμωνεσ), которые ему удастся присвоить в процессе обихаживания трупов.

Итак, случай совершенно ясен: предприятие основывалось на принципе взаимности, так что деятельность его могла продолжаться неограниченно долго. Доктор практиковал и как хирург: он не мог умерщвлять всех своих пациентов и кое-кого из них должен был оставлять в целости и сохранности. Для этого ему требовались полотняные бинты. К несчастью, римляне носили одежду из шерсти (и по этой причине столь часто пользовались банями). Между тем лен в Риме найти было можно, однако стоил он чудовищно дорого — и τελαμωνεσ (полотняные пелены), в которые, согласно предрассудкам, полагалось закутывать трупы, как нельзя лучше подходили для хирургии. Доктор, таким образом, заключает со своим другом контракт на постоянную поставку трупов — при условии (о котором никогда нельзя забывать), что названный друг в обмен будет снабжать его половиной предметов, полученных им от друзей убитого или еще подлежащего убийству. Доктор неизменно рекомендовал своего бесценного друга-поллинктора (назовем его похоронных дел мастером); последний, равно приверженный священным обязательствам дружбы, всякий раз рекомендовал доктора. Подобно Пиладу[132] и Оресту, оба представляли собой образец дружественного союза: всю жизнь они были прекрасны и, надо надеяться, не разлучились даже у подножия виселицы.

Джентльмены, я готов хохотать до упаду, воображая взаимные расчеты этих друзей: „Доктор задолжал поллинктору шестнадцать трупов; поллинктор отпустил в кредит сорок пять повязок, из них две порванных“. Имена наших героев, к несчастью, утрачены: мне кажется, они могли бы называться Квинт Беркий и Публий Хейрий[133]. Кстати, джентльмены, слышал ли кто-нибудь из вас недавно о Хейре? Насколько мне известно, он благополучно осел в Ирландии, поближе к западному побережью, время от времени занимается торговлей; однако, замечает он со вздохом, только розничной; а это совсем непохоже на процветающую фирму оптовой торговли, с которой он так беспечно расстался в Эдинбурге. „Вот к чему приводит пренебрежение делом“ — основной урок морали (επιμυδιον, как сказал бы Эзоп[134]), каковой Хейр извлек из прошлого опыта».

Наконец провозгласили главный тост вечера — «За индийских душителей во всех разновидностях!».

Не поддается учету количество попыток произнести речь в этот кульминационный момент обеда. Овация была бурной, музыка — громовой; непрерывно звенели разбиваемые бокалы (участники обеда, охваченные решимостью не поднимать их по менее важному поводу, бросали их на пол) — и я более не в силах справляться с отчетом… Кроме того, Биток впал в полное исступление. Он палил во все стороны из пистолетов и послал слугу за мушкетоном, замыслив зарядить его боевыми патронами. Мы заключили, что при упоминании Берка и Хейра к нему вернулось прежнее безумие — или же, устав от жизни, он решил отойти в лучший мир среди массового кровопролития. Такого мы не могли допустить; оказалось, следовательно, необходимым вышвырнуть его прочь пинками, что мы и проделали ко всеобщему удовольствию: все собравшиеся объединили, так сказать, носки своих башмаков в uno pede [одну ногу (лат.)] — испытывая тем не менее жалость к сединам и ангельской улыбке Битка. Во время этой процедуры оркестр вновь заиграл уже знакомую мелодию. Все до единого грянули припев — и (к немалому нашему удивлению) в наш хор влился и неистовый голос Битка:

«Et interrogatum est ab omnibus:

— Ubi est ille Биток-в-Тесте?

Et responsum est ab omnibus: — Non est inventus».

Постскриптум

У читателей мрачного и угрюмого нрава, неспособных живо отозваться на любое проявление веселости, искать сочувствия бесполезно — в особенности если шутка имеет налет экстравагантности. В этом случае отсутствие сочувствия есть отсутствие понимания; и забава, не прогоняющая безразличие, кажется скучной и пресной, а то и вовсе утрачивает всякий смысл. К счастью, подобного сорта тупицы все до единого в крайнем раздражении покинули аудиторию — а из оставшихся слушателей подавляющее большинство громкими возгласами выражают одобрение, свидетельствующее об удовольствии, которое доставила им моя лекция; искренность их похвал подтверждается и одним-единственным нерешительным порицанием. Мне не раз давали понять, что экстравагантность моей трактовки, хотя вполне очевидно намеренная и усиливающая комизм концепции в целом, явно выходит за допустимые рамки. Сам я склоняюсь к иному мнению — и позволю себе напомнить моим дружелюбным критикам, что одна из прямых задач предлагаемой bagatelle [безделицы