Убийство Халланда - [9]

8

Это трудное искусство — значить что-то друг для друга по-настоящему.

Петер Себерг[11] «Пастыри»

Пока я отпирала входную дверь, на крыльцо не замедлила выйти Ингер.

— Даже не знаю что сказать, — начала она.

— Н-да, — проговорила я, открыв.

— Он действительно умер?

— Так пишут газеты.

— Его действительно застрелили?

— Разве ты не слышала выстрела? — поинтересовалась я вяло.

— Слышала, как же, он меня и разбудил. Я сперва подумала, это Лассе, поздно вернулся домой. А кто стрелял? Им известно, кто стрелял?

Я не ответила.

— А как ты сама?

Я не ответила.

— Говорят, такое всегда случается у соседей, — продолжала она. — И верно ведь, но я и представить себе не могла, что у соседей такое может случиться, я вовсе не желаю, чтобы у соседей такое случалось. Мне прямо страшно становится. А тебе нет?

Она прекрасно знала что сказать, рот у нее не закрывался. Я перенесла вес на одну ногу и отставила бедро. Подростком я обычно стояла так, когда мне делалось скучно. Кажется, я не принимала этой позы с тех самых пор.

Признаться, Ингер мне нравилась. Только я в ней пока еще не разобралась.

— Я такая же, как и прежде. Внутренне. По утрам смотрю на себя в зеркало и думаю: нет, теперь я буду ложиться рано. Но ведь я рано ложилась и вчера, и позавчера. Просто-напросто я так выгляжу! Я удивляюсь каждое божье утро. Внутренне я чувствую себя молодой. Во всяком случае, прежней, а не той, которая так изменилась.

Я взглянула на нее. По-моему, старой она не выглядела. Я лично никак не чувствовала себя прежней — внутренне. Я совершенно не понимала, что она имеет в виду. Может быть, ей хотелось, чтобы я на этот счет высказалась. А я не могла.

— Где ты была?

— Ходила за продуктами, — ответила я, разглядывая свои руки.

— Ты голодная?

— Нет.

— Я поставлю тебе под дверь кастрюлю с ужином, вдруг ты все-таки проголодаешься.

Я вошла в дом. Без меня приходил почтальон, я подобрала с пола газету и письмо. Узнав почерк матери, разодрала конверт. Зазвонил телефон, я бросилась в спальню — и с разбегу налетела на кровать. Схватив трубку, потерла ушибленное колено. Я ожидала услышать голос Эбби. Это был журналист. Не отвечая, я выдернула шнур из розетки. Письмо у меня в руке скомкалось, в нем говорилось: «Дорогая Бесс! Она не хочет. Я рассказала ей, что ты звонила и что Халланд умер, но она не хочет. От чего он умер? Целую». Почему она не могла сказать это по телефону? Что это — письменное соболезнование?

Та жизнь, которой я жила вместе с Эбби и ее отцом, отнюдь не была ошибкой. Дни текли один за другим, тут были и радость, и секс, и смех, скука, однообразие, бешенство, ссоры по мелочам — и было чувство, что все это правильно. Мой муж получил освобождение от работы в гимназии и пошел на курсы, в тот год он подолгу отсутствовал, а я встретила Халланда. Не будь этой пятиминутной встречи в книжном, все сложилось бы иначе. Но так оно всегда: либо ты рассматриваешь случившееся как неизбежность, либо как нечто, что можно было бы переиграть или пропустить без внимания.

Мой муж переменился в тот самый миг, когда я сказала, что переезжаю. Он пришел в такую ярость, обнаружил такую непримиримость, каких я в нем никогда не подозревала. Сейчас мне ясно: я цеплялась за идею, что мой уход имеет некий смысл. К примеру, я наверняка стану лучше писать, если не буду жить обыкновенной семейной жизнью. Я оказалась не права. Но пока я не увидела Халланда мертвым на площади, мне и в голову не приходило, что я за что-то цеплялась. Теперь же меня буквально осаждал рой мыслей. В течение целого года мы с Халландом, не уговариваясь, не обсуждая, пытались придать смысл моему решению: мы прилагали усилия, мы путешествовали, устраивали праздники, летом каждое утро купались во фьорде, принимали гостей, сажали розы, я выкрасила в белый маленькую беседку, установили флюгер. А вот детей мы не завели. Их завел отец Эбби. Не успел пройти год, как у него родились близнецы. Так что путь назад был закрыт. Помню, я поймала себя на этом клише: назад пути нет. К тому же Эбби не хотела меня видеть. Но нам с Халландом было хорошо. Ну а потом он заболел.

И тут я обнаружила, что за этот год мы не узнали друг друга лучше; положение осложнилось еще и тем, что он изменился и ослабел. Хотя мы делили кров, и стол, и постель и жили бок о бок, я была по-прежнему застенчивой и стеснительной, словно мы только что познакомились. Все, что у меня было из личных вещей — гигиенические прокладки, косметику, крем, даже витамины, — я прятала вначале по ящикам и коробкам у себя в кабинете, из стыдливости. Я не особенно много ему о себе рассказывала; прежде чем открыть рот, я должна была взвесить свои слова. В моем воображении все звучало несообразно — и оставалось невысказанным. Нет! Не важно! — решала я про себя — и хранила молчание. И с восхищением думала: мы же понимаем друг друга без слов.

К личным же вещам Халланда я не очень присматривалась, их было так мало, они ни на что не притязали. Однако такая болезнь, как у него, занимала место. Не замечать ее нельзя было, но я все же делала что могла — как можно меньше о ней говорила. Как бы незаметно помогала ему. По крайней мере, верила, что помогаю. Однажды, преодолев себя, я спросила: «Тебе больно?» Он не ответил, отвернул голову. Я думаю, ему