Убийство Джанни Версаче - [71]
Дженис Дикинсон, бывшая супермодель и подруга Сильвестра Сталлоне, описывала в показанном по британскому телевидению документальном фильме, как Версаче обхаживал знаменитого актера: «Когда я жила у Сталлоне, Версаче высылал ему китайский фарфор ящиками, весь дом завалил дорогими подушками и текстилем для мебели, а все сундуки и шкафы были забиты подаренной им одеждой. То есть на многие и многие тысячи долларов одежды для Сильвестра — вот как он Слая обхаживал». Вскоре Сталлоне уже позировал в паре с Клаудией Шиффер на обложке немецкого глянцевого журнала по случаю запуска Версаче линии товаров для дома. Оба там были обнаженными, если не считать тарелок Versace, прикрывавших интимные места. «В качестве ответной любезности, — продолжает Дикинсон, — Слай согласился позировать ню вместе с Клаудией Шиффер для рекламного фото. Так что, надо полагать, я теперь знаю разовую расценку Слая на прилюдное раздевание — полные шкафы шмотья и полные кладовые фарфора. То есть обхаживал он его по-крупному».
Не остался незамеченным в модной индустрии и предпринятый Версаче в Европе, где это вполне сошло ему с рук, ловкий ход: благодаря щедрой оплате услуг ведущих фотографов и обозревателей гламурных журналов они с сестрой и их продукцией засверкали по обложкам и редакционным статьям, перекочевав туда с рекламных вкладок. Логика рассуждений Версаче была проста: если его постоянно видят на глянцевых страницах — то на светской тусовке с Элтоном Джоном или Стингом, то примеривающим на Элизабет Херли очередное черное платье, которыми она знаменита, то колдующим над восстановительным ремонтом имиджа Кортни Лав, не знающей уже, как и чем скрыть целлюлит, — то и воздыхающая о славе молодая поросль гламурной молодежи будет не глядя съедать всё, на чем проставлено имя Версаче.
«Среднестатистический Джо с улицы даже не знал о Джанни Версаче как о кутюрье, — говорит Луис Каналес. — Сила Версаче была в умении прокручивать деньги через саморекламу: на постоянное гарантированное появление на первых полосах и в редакционных статьях он тратил огромные суммы, но и преумножал их в итоге раз за разом за счет того, что с ним рядом всегда были Элтон Джон или Стинг. Причем, раскручиваясь за их счет, Версаче и к самим стареющим звездам приковывал внимание прессы, которого они без него не привлекли бы. В свою очередь [они] помогают открывать новые рынки сбыта для его одежды. В Латинской Америке и на Дальнем Востоке полно только что нажитых шальных денег. В Арабских Эмиратах его шмотье, само собой, обожают. Как и в любой корпорации в мире моды, львиную долю прибылей он зарабатывает на парфюмерии и бытовых аксессуарах. Версаче нуждался в паблисити, чтобы людям было не жаль денег на солнечные очки с его лейблом». Не склонный упускать ни единой возможности, Версаче выпустил шелковые рубашки по 1200 долларов за штуку и футболки по 200 долларов за штуку с авторскими картинками «Майами». Тяга к приобретательству у него, похоже, была столь же ненасытной, как и тяга к саморекламе. Деньгами он разбрасывался, как турецкий паша, и иногда, похоже, даже зарывался. На момент убийства итальянские власти расследовали обстоятельства приобретения Версаче ряда предметов в его бесценную коллекцию этрусского искусства и античных статуй; в случае подтверждения их принадлежности к археологическому и/или культурному наследию Италии, заявляли представители властей, они подлежат изъятию в музейную собственность.
Недолгий, но сногсшибательный успех Версаче был обусловлен во многом его стремлением опрокинуть устоявшиеся понятия о высоком статусе и хорошем вкусе. «Он [Версаче], по сути, возвел вульгарность в ранг закона, — писала модный критик Холли Брубах. — Все эти попугайские цвета и барочные принты, все эти псевдоантичные мотивы — всё это дурно пахло „новыми деньгами“, а ему нравилось в них купаться, гордо реять на их мутной волне, швырять их пачками в лицо каждому, кто выскажет хотя бы тень недоумения или недостатка уважения. До Версаче нувориши уповали на то, что со временем освоятся и уподобятся старым денежным мешкам; он это тенденцию переломил и обернул вспять».
Человека, столь горячечно озабоченного идеей собственного возвышения, каковым являлся Эндрю Кьюненен, подобная атмосфера не могла не взбесить. И сказочная пошлость здешних вечеринок не могла не оскорблять его возвышенного, как у любого нарцисса, чувства прекрасного. Вульгарный материализм Версаче всё опошлял.
Ну и главное, оба были южными итальянцами по крови: Версаче — калабрийцем, Эндрю — наполовину сицилийцем. Оба были к тому же и уроженцами южных портовых городов, воспитанными в глубоко религиозной римско-католической атмосфере. Оба начинали самостоятельную жизнь с нуля, хотя у Версаче не было даже такого задела, как привилегированная Епископская школа в качестве альма-матер. И однако же вот он, Версаче, в окружении семьи, которой гордится и от которой ему нет и не было нужды скрывать свою нетрадиционную сексуальную ориентацию; вот любящий многолетний партнер всегда при нем; вот богатства всего мира у его ног, включая роскошные дворцы с панорамными видами из окон, которые по первому зову можно наполнить сонмами ангелоподобных мальчиков. За исключением мальчиков, о которых Эндрю в отрочестве не помышлял, жизнь Версаче была, по сути, воплощением мечтательного определения понятия «успех», сформулированного тринадцатилетним Кьюнененом в анкете-заявлении о приеме в Епископскую. Версаче, казалось, с непринужденной легкостью набрел на клад с золотыми слитками, отыскать который так долго и тщетно надеялся отец Эндрю.
