Убийство А Ющинского (Речь в Киевском Окружном Суде 25 октября 1913 года) - [20]

Что же тут непонятного, если старый еврей, старый человек, полюбил этого мальчика, который к нему часто ходил и огорчился, когда узнал, что этот мальчик зверски убит? И огорчился еще больше, затосковал еще глубже, когда узнал, что из-за этого милого мальчика винят все еврейство в употреблении человеческой крови?

Чего не понимают здесь обвинители, что их удивляет, что этот старый человек, у которого никаких привязанностей в жизни не было, кроме Андрюши, что он не остался спокоен и равнодушен, что он глубоко его пожалел? Или смущает их смерть Тартаковского? Но как он умер: подавился костью? И для убийства и для самоубийства этот способ негоден. Можно повеситься, утопиться, но неужели можно убить себя, подавившись костью нарочно? Эта смерть, сама по себе, убедительное доказательство, что она не умышленная, а случайная, естественная. Но обвинители не желают этого видеть, и не зная, какие выводы сделать из этой смерти, ограничиваются тем, что пожимают плечами: подозрительно, непонятно! И так обвиняют здесь на суде! Но вот еще случайность: {69} У Чеберяковой были собаки, однажды они залаяли на евреев, а после этого собаки издохли. Больше ничего. Но обвинители и собак не могут оставить в покое. Им и это кажется подозрительным. Но пусть же они скажут яснее, что они думают? Что это месть всемирного кагала, что собаки подвергнуты смертной казни, за то, что лаяли на евреев? Какое отношение имеет это не только к виновности Бейлиса, но вообще к убийству Ющинского? А об этом все-таки говорится, этим что-то внушается. Говорят дальше, разве спроста на заводе построили молельню в обход закона? Да, действительно, здесь строили молельню и действительно в обход закона. Но ведь строители объяснили достаточно ясно, зачем они это сделали. Они вам сказали, и это прокурор оспаривать и не пытается, что если бы просить разрешения на постройку молельни, то его пришлось бы ждать так много времени, что это задержало бы стройку. Вот они и решили сначала все построить под видом столовой, а уже потом просить разрешения. Дурно ли это? Я право не знаю, почему это дурно, когда все равно без разрешения молельня бы не открылась, но я хорошо знаю, что это очень понятно и очень естественно. Но если это дурно, то карайте за это, штрафуйте, сажайте под арест за попытку обходить закон, но видеть в этом одно из доказательств убийства Ющинского все-таки, поистине, странно. На заводе Зайцева случился пожар, сгорела конюшня, и, конечно, обвинители такого случая не могли пропустить, чтобы в этом тоже сейчас не увидеть подозрительного. Очевидно подожгли и очевидно ради Ющинского. Казалось бы, что тут общего? Ведь убили Андрюшу в печке на открытом воздухе, а не в конюшне; так ведь они думают {70} сами. Но раз конюшня сгорала, можно и переменить место убийства: значит там и убили. Прокурор с большой решительностью перенес убийство в конюшню, разойдясь даже в этом с гражданским истцом. Но подумайте все-таки, даже если Андрюшу там и убили, зачем же все-таки конюшню сжигать? После убийства ее ремонтировали, штукатурили, белили, там жили много времени новые люди - зачем ее было сжигать? И что удивительного в подобных пожарах, мало ли их происходит? Но раз был пожар, разве можно это так просто оставить? И обвинители опять пожимают плечами - подозрительно! Но я не пойду дальше за недоумением обвинителей, им все странно и странным останется. И по правде сказать, что же им делать, если порядочных улик нет? Но я все-таки скажу: уж лучше бы они занимались такими пожиманиями плеч, чем прибегать к тем приемам, к которым не побрезгал прибегнуть г. прокурор. Он обещал заняться личностью Бейлиса. Давно было пора.

Ведь если Бейлис способен на убийство из религиозного фанатизма, то надо думать, что в его прошлом и всей его жизни найдутся доказательства, что он изувер, это в чем-нибудь скажется. Но вот во всем его прошлом нашли только одно преступление. Когда был жив старик Зайцев, он ему поручил разводить мацу, как своему приказчику, доверенному человеку. Да, кому же это и поручать, как не приказчику? Я понимаю, если бы Бейлис отличался особой религиозностью, жил бы без дела, проповедывал, был бы в особенной близости с духовными людьми - это хотя и не преступление, но в данном случае показалось бы подозрительным. Но здесь, как раз, наоборот. Бейлис самый обыкновенный, трудящийся, рабочий человек, который целый день {71} занят в конторе, делает то, что ему велит его хозяин. Во всем его прошлом нет ничего подозрительного. И прокурор тогда прибегнул к другому приему. Он говорит: посмотрите, как Бейлис ведет себя на суде. Мы его видели все, видим больше месяца, чем же он здесь провинился? Во-первых, ему ставят в вину, что когда в первый день его спросили, еврей он или нет, он с некоторой гордостью ответил "еврей". Я не был в этот первый день заседания, мое ухо не могло проверить, была ли здесь гордость, но я думаю, что если два с половиной года человека держали в тюрьме за преступление, которое будто бы вытекало из еврейской религии, в конце концов у него могла сложиться эта гордая мысль: я страдаю за целый народ и от него не отрекаюсь. Но этого мало, его упрекают в бесчувственности, в хладнокровии, в том, что он слишком спокойно сидит на этом процессе, и здесь переходят к неожиданному нападению. Во все время судебного заседания, говорит прокурор, он только два раза заплакал, и когда? В первый раз, когда явился сюда Этингер.