Убийцы цветочной луны. Нефть. Деньги. Кровь - [75]

Зал был полон. Я нашел свое место, свет приглушили, и фильм начался. В преамбуле говорилось: «Первые миссионеры часто описывали осейджей как самых счастливых людей на свете. … Они чувствовали себя свободными, потому что ничем не владели и никто не владел ими. Но племя стояло на пути экономической экспансии европейского мира … и прежняя жизнь бесповоротно изменилась». И далее: «Сегодня наши сердца разделены между двумя мирами. Мы живем в преимущественно неиндейском обществе, пытаясь сохранить наши традиции. Наша история, наша культура, наше сердце и наша родина всегда будут манить нас шагать по прерии, петь песни на рассвете и притопывать в такт неумолчному бою барабана. Мы ступаем меж двух миров».

Балет ярко показывал и тот, и другой. Он представлял осейджей кочующими по прерии, первую встречу с европейскими исследователями и миссионерами, нефтяную лихорадку… В какой-то момент появились танцовщицы в платьях-чарльстони начали дикую пляску под аккомпанемент джазовой музыки. Внезапно их веселье прервал гром взрыва. Музыка сделалась печальной, и серия похоронных танцев перенесла нас в смертоносную «Эпоху террора». Участник похорон, изображавший Хэйла, был в маске, призванной скрыть лицо зла.

Следующая сцена касалась вклада осейджей в боевые действия Соединенных Штатов: Кларенс Леонард Тинкер стал первым коренным американцем, дослужившимся до звания генерал-майора. Он погиб, когда его самолет упал в море во время Второй мировой войны. К моему удивлению, на экране появилась знако мая. Это была Марджи Беркхарт, исполнившая короткую нетанцевальную роль матери одного из уходящих на фронт солдат. Она грациозно прошла по сцене. На ней было такое же индейское одеяло, как когда-то на Молли.

Когда спектакль закончился, многие зрители остались сидеть на своих местах. Марджи я в зале не видел, но позже она сказала мне, что когда впервые увидела представление сцен «Эпохи террора», ее словно «ударили в живот». Она добавила: «Я не думала, что это так сильно потрясет меня. Это было очень эмоционально». В зале я встретил директора музея Кэтрин Рэд Корн. Она спросила, как идут мои расследования. Когда я заговорил о предполагаемой причастности Х. Г. Бёрта, которого прежде с убийствами никогда публично не связывали, она не особенно удивилась и сказала, чтобы на следующее утро я зашел к ней в музей.

Когда я пришел, она сидела в своем кабинете за столом, в окружении экспонатов.

— Взгляните-ка на это, — сказала она, протягивая мне хрупкое старое письмо.

Оно было написано аккуратным почерком и датировано 27 ноября 1931 года.

— Посмотрите на подпись, — сказала Рэд Корн. Под письмом стояло: «У.К. Хэйл».

Она объяснила, что Хэйл написал это письмо из тюрьмы одному индейцу, а его потомок недавно пожертвовал музею. Когда я прочел письмо, меня поразил его бодрый тон. Хэйл писал: «На здоровье я не жалуюсь. Вес — 185 фунтов. У меня нет ни одного седого волоса»[635]. Он писал, что, когда выйдет из тюрьмы, надеется вернуться в резервацию. «Я хотел бы жить в Грей-Хорс больше, чем в любом другом месте на земле». И далее: «Я всегда буду верным другом осейджей».

Рэд Корн покачала головой.

— Можете в это поверить? — спросила она.

Я думал, что она пригласила меня в музей, только чтобы показать письмо, но вскоре узнал, что есть и другая причина.

— Возможно, пришло время поведать вам историю моего деда, — проговорила Рэд Корн.

Она рассказала, что после развода с ее бабушкой дед женился на белой женщине и в 1931 году стал подозревать, что вторая жена его травит. Когда приходили родственники, он очень волновался. Он говорил: «Не ешьте и не пейте в этом доме». Вскоре после этого дед Рэд Корн скоропостижно скончался, ему было всего сорок шесть.

— Раньше он ничем не болел, — сказала Рэд Корн. — С ним все было в порядке. Его жена, получив кучу денег, тут же уехала.

Семья была убеждена, что его отравили, но дело никто не расследовал:

— В то время господствовала настоящая круговая порука. Преступления покрывали и сотрудники похоронных бюро, и врачи, и полиция.

Рэд Корн не знала ничего, кроме отрывочных деталей, рассказанных ей родственниками, и надеялась, что я смогу пролить свет на смерть ее деда. После долгой паузы она сказала:

— В «Эпоху террора» убийств было больше, чем считается. Гораздо больше.

В те годы, когда я занимался изучением убийств осейджей, мой маленький кабинет в Нью-Йорке превратился в мрачное хранилище. На полу и полках стопками громоздились тысячи страниц отчетов ФБР, протоколов вскрытий, завещаний и последних распоряжений, фотографий с мест преступлений, стенограмм судебных процессов, экспертиз поддельных документов и отпечатков пальцев, взрывчатых веществ и баллистики, выписок с банковских счетов, свидетельских показаний, признаний, перехваченных тюремных записок, показаний перед большим жюри, отчетов частных детективов и полицейских фотографий. Всякий раз, когда я получал новый документ, например, копию письма Хэйла, показанную мне Рэд Корн, я помечал его индексом и клал на стеллаж (моя жалкая версия системы хранения Гувера). Какими бы гнетущими ни были материалы, любое новое открытие давало пусть даже слабую надежду на то, что удастся заполнить пробелы в истории — те пустоты, где, казалось, не было никаких документальных свидетельств или записанных голосов, а стояла могильная тишина.