Убийца. Бесполезное расследование - [10]

Я принял душ, чтобы успокоить нервы. Но разве может холодная вода погасить вулкан? Рубашка моя продолжала липнуть к спине, а стоило закрыть глаза — веки жгли зрачки.

Прожевавши ужин, я вышел на вечернюю прохладу. Этой минуты я ждал весь день, как целительной ванны.

Я обошел дом и завалился в высокую траву, которая росла по краю сада, у забора. Там жила целая орава сверчков, и они как раз настраивали свою музыку для ночного концерта. Им вторили лягушки — настоящая деревенская идиллия! Я подложил руки под голову и уставился в небо, в отличное бархатное небо, где вырисовывались бледноватые звезды.

Вдруг над моей головой нависла тень. Вместе с ней появился запах духов. Это была ОНА.

Я смотрел, как она подходит — в перевернутом изображении. Потом она долгое время стояла неподвижно. Я вдыхал ее запах; он как нельзя лучше сочетался с запахом летнего вечера.

— Что вы тут делаете? — спросил я наконец и испугался собственного голоса — такой он был хриплый. Еле из горла лез.

— Смотрю на вас, — был ответ из темноты.

— Ну и как, стоило приходить?

— Не знаю.

Я наугад протянул руку; пальцы мои наткнулись на голую ногу с теплой мягкой кожей. Я провел рукой вверх — до края шортов. Она не двигалась.

Осмелев, я встал и подошел к ней вплотную.

— Пора вам доставать свою гаубицу, — пробормотал я.

Но она не шевелилась.

Тогда я с силой швырнул ее на землю, и она слабо вскрикнула от боли. От этого крика сердце у меня допрыгнуло до самой шеи. Перед глазами поплыл красный туман. Почти не соображая, что делаю, я с размаху влепил ей пощечину. Потом придавил одной рукой к земле, а другой принялся срывать с нее шорты, трусы, свитер… Во мне кипела безграничная ярость. Я все крепче сжимал зубы, а она — она содрогалась от сдавленных рыданий…

VI

Она лежала в траве, как мертвая; ее золотистая кожа резко выделялась на фоне белых лоскутов, оставшихся от ее одежды.

Я встал рядом с ней на колени. Внутри меня будто воцарилась гробовая тишина. Я был выжат и опустошен.

Я тихонько поглаживал ее рукой, ни о чем не думая. Она вздрагивала, придвигалась ко мне все ближе и мурлыкала от удовольствия, как кошка.

Ее губы были приоткрыты, и за ними поблескивали зубы. Я не удержался и поцеловал ее еще раз, чтобы снова почувствовать вкус ее слюны. Наши зубы заскрипели друг о друга, но меня это не покоробило. Я готов был разбиться об эту женщину на мелкие кусочки. Она приводила меня в панику. Даже обессилевший, я никак не мог насмотреться на ее тело.

— Ну, вставай, — прошептал я. — Холодно ведь, а ты голая.

Она вздохнула.

— Понеси меня…

Она видела, как это делают в кино, и самой захотелось! В кино, конечно, все легко получается. Но я-то был в таком состоянии, что даже муху не смог бы нести!

Я нагнулся; она обхватила меня руками за шею, и я смог оторвать ее от земли. Ноги у меня дрожали, но в остальном я оказался сильнее, чем предполагал.

Я пошел по тропинке. Запах Эммы сводил меня с ума. Тепло ее тела передавалось моему, и мне уже не терпелось добраться до какой-нибудь горизонтальной поверхности, чтобы уронить ее и заново исполнить свой номер под названием «Казанова».

Тропинка проходила за домом и заканчивалась как раз под окном старика. Я заметил посреди темной комнаты его бледное лицо, повернутое к нам. Небось, насмотрелся вволю, паралитик! Но я сам был виноват: нечего было усаживать его после прогулки лицом к окну.

Впрочем, я был почти уверен в его молчании. Не только потому, что он не мог говорить, он вообще производил впечатление человека «тактичного».

По крайней мере, через час, когда я принес ему ужин, он не делал никаких необычных жестов. Разве что взгляд его показался мне чересчур пристальным. Есть он не стал, а когда я уложил его в постель, закрыл глаза, показывая, что больше во мне не нуждается.

Жить под одной крышей с такой женщиной было все равно что сидеть на вулкане. Не знаю, выделял ли ей Бауманн положенный любовный паек, но, между нами говоря, сомневаюсь. В этот день она, так же, как и я, вовсю наверстывала упущенное.

Ночь прошла довольно беспокойно. Эмма завывала, как раненая собака, пронзительным, животным воем, который раздирал мне уши и подогревал кровь.

Когда мы с ней наконец заснули, лежа поперек кровати, я был в таком нокауте, словно целое стадо слонов играло мной в футбол.

* * *

Разбудила меня она.

Я приоткрыл глаза. Комнату слабо освещала желтая лампа на ночном столике. За окном чернела темнота.

Сквозь ресницы я увидел, как Эмма встала и подошла к шкафу. Я вдруг чего-то испугался: совсем как в тот момент, когда Бауманн протянул мне чужое удостоверение личности. Мгновенно насторожившись, я приподнялся на локте:

— Что ты там делаешь?

Она вздрогнула и обернулась:

— Пижаму достаю.

Порывшись на полке, она выбрала сиреневую пижаму без воротника и в два счета надела ее. Потом вернулась к кровати с безмятежной улыбкой на губах.

— Не спится?

— Спится, да ведь ты разбудила.

— У тебя такой чуткий сон?

— Это у всех, кто сидел: один шорох — и ты сразу готов…

— К чему готов? — спросила она.

— Да ко всему!

— Тебя послушать — так ты прямо старый каторжник, висельник со стажем…

До чего же она была хороша в этой сиреневой пижаме, при свете желтой лампы… Как в кино!