Убитый манекен - [132]

А в ночи, совсем такой же, как предыдущая, может быть, даже немного более темной, конечно же, более темной, маленький Гитер, прижав локти, бежал к управе. Его долг предстал перед ним в ярком свете в тот же миг, как у него мелькнула неожиданная мысль. Ни на секунду не подумал он уклониться от выполнения этого долга, и теперь бежал из всех сил, думая лишь о цели пути… Однако вскоре он почувствовал слабость, дыхание участилось, и ему пришлось замедлить шаги…

И тогда, обступаемый со всех сторон ночными тенями, маленький Гитер вновь испытал страх. Он оглядывался украдкой, ощутив, как сжимается горло и внезапно вспотели ладони. В деревне все было тихо, он слышал только звук собственных шагов и стук сердца, улицы словно вымерли, и с дрожью он представил приближение таинственного убийцы Аристида Виру.

Вот он появится там, в конце улицы, высокий, худой, весь черный, с белым лицом и дырами вместо глаз. Он приблизится, недвижный, не поднимая ног, как неумолимо надвигаются душители в ночных кошмарах. А он, Гитер, Артур Гитер, аптекарь Сент-Круа, заледенеет с головы до пят, будет парализован, пригвожден на месте, неспособен сделать ни одного движения, чтобы убежать от чудовища, и весь остаток его жизненных сил сконцентрируется во взгляде. Холодные, липкие руки, мягкие и жесткие разом, сомкнутся на хрупкой шее и сожмут… Но он не проснется от этого кошмара с потом на лбу, он больше никогда не проснется!..

Гитер снова пустился бежать. Самое позднее через пять минут он достигнет управы, расскажет судебному следователю Эрали все, что знает. И г-жа Гитер, когда муж вернется и поведает о ночном походе, восхитится его храбростью. А завтра, узнав обо всем, вся Сент-Круа разделит ее восхищение.

«Еще несколько домов, — подумал маленький аптекарь, — и я достигну площади…»

Там он окажется в безопасности, даже если душитель станет преследовать его, он успеет ворваться в здание управы, позвать на помощь, толкнуть дверь в кабинет Эрали… Там он будет спасен…

Ему опять пришлось умерить шаги. Пот стекал по щекам, в боку кололо.

Он начал считать дома, отделявшие его от большого пятна света, обозначавшего площадь: один, два, три, четыре… Еще шесть-семь домов и…

И тут сердце замерло у него в груди, а колени подкосились от ужаса. Он хотел закричать и не смог.

В тени дверного проема шевельнулось нечто еще более темное.

И внезапно аптекарь почувствовал, как смыкаются на его хрупкой шее холодные, липкие, мягкие и жесткие разом руки, отвратительные руки душителя, не имеющего лица, того самого, который иногда преследовал его ночами.

В последней попытке самозащиты он хватился своей трости, данной ему г-жой Гитер и забытой в Белой Лошади.

IX. Себ Сорож спешит на помощь

— Ну как, заметно? — вот уже несколько дней допытывался у друзей Себ Сорож.

— Что? — в ответ спрашивали они.

Он объяснял:

— Что я помолвлен?

Одни заявляли, что нет, другие — что да. И правы были последние. Невозможно было усомниться во влюбленности Себа Сорожа, стоило лишь увидеть новый огонек, вспыхивающий временами в его глазах, или услышать, как он насвистывает, словно соловей за закрытой дверью, думая, что один, почувствовать запах редкого одеколона, пропитавший его с ног до головы.

В свои тридцать лет Себ Сорож был крупным, крепким парнем, преисполненным радости жизни. Трудно было бы найти менее наивного человека, хотя обычно, и особенно с женщинами, он в качестве дополнительного средства обаяния напускал на себя этакое простодушие. Свое настоящее имя, Себастьян, он бы и сам забыл, не приходись ему время от времени подписывать официальные документы. Кто-то не без оснований сказал о нем, что он внес поэтическую нотку в полицию своей страны.

Этим утром, придя в «контору», он услышал от одного из коллег:

— Себ, патрон вас спрашивал.

— Хорошо, — ответил Себ.

И постучал в дверь кабинета главного комиссара Трепье.

— Войдите! — послышался вялый голос.

Инспектор вошел к кабинет и в который раз поразился грустному выражению лица своего начальника. Между тем оно было неизменно, а причина крылась в фамилии комиссара[9].

Конечно, она не мешала ему, как он любил часто повторять, идти «своим путем», но больше подошла бы автору-юмористу, чем комиссару полиции. Трудно не заметить, что равная доля язвительной иронии и цинизма окрашивает речи, как человека неутешного в потере любимой жены, так и озлобленного или страдающего от больной печени бюрократа. Таким образом, значительная причина, благородные страдания и мелкая, даже смешная вещь имеют одинаковые последствия. Попробуйте-ка различить их и сказать: «Этот мучается от любви. А тот — страдает аппендицитом». Все это относилось и к комиссару Трепье. В том смысле, что, обладая романтически красивой внешностью, Трепье не верил в любовь; и если весь он казался преисполненным ленивого изящества, если его чистый лоб отражал страдания, а в глазах едва скрывалась застарелая, продолжительная тоска, так это лишь оттого, что не мог утешиться в одном горе: его фамилия — Трепье.

Зная все это, Себ старательно избегал называть шефа по фамилии. Он говорил: «Да, патрон» или: «Шеф, решено», благодаря чему числился среди счастливчиков, которым доводилось видеть время от времени на тонких страдальческих губах начальника мимолетную улыбку.