— Кроппинс! — позвала миссис Аделия Пламкетт.
— Мэм? — откликнулась Кроппинс, комкая в руках передник с оборочками.
— Вы заменили увядшие цветы свежими?
— Да, мэм.
— Вы отнесли букет в голубую комнату?
— Да, мэм.
— Вы поставили бургундское согреваться и шампанское замораживаться?
— Да, мэм.
— Вы зажгли фонарь над крыльцом?
— Да, мэм.
— Открыли ворота?
— Да, мэм. Чего там, может являться! — не удержавшись, воскликнула Кроппинс. — Ему все понравится.
Миссис Аделия Пламкетт, которую вывели таким образом на чистую воду, хотела было поставить Кроппинс на место, приказав ей держать свои комментарии при себе. Но поползновение так и осталось поползновением. Она знала, что не способна применить хоть какую-нибудь власть.
— Мэм больше во мне не нуждается до часа «Ч»? — упорно гнула свое Кроппинс.
На этот раз миссис Аделия Пламкетт почувствовала, как краска стыда заливает ей лицо до самых корней волос.
— Не смейте так нахально со мной разговаривать, Кроппинс! — на одном дыхании выпалила она неожиданно для себя самой. — Вы забываетесь. И нечего тут глаза на меня таращить. Лучше идите на кухню и помогите миссис Банистер. Ей одной не справиться.
Кроппинс не могла прийти в себя от изумления.
— Надо же, старуха требует проявлять к ней уважение! — минутой позже объявила она миссис Банистер, которая надрывалась у плиты. — Я так думаю, что очень скоро дам объявление в «Селькиркский Независимый» и поищу себе местечко у настоящей герцогини.
Миссис Аделии Пламкетт, пасторской дочери и пасторской вдове, было уже под пятьдесят, и она считала себя вдвойне обделенной многими, в том числе и чувственными, радостями, которых нормальная здоровая женщина вправе ожидать от жизни.
В самом деле, ей не исполнилось еще и шестнадцати, когда ее отец, преподобный Мердок, невовремя вошел в комнату и застал девицу в чем мать родила: она как раз собиралась примерить купленную тайком кружевную сорочку. В первую минуту мистер Мердок не сказал ничего. Мистер Мердок вообще никогда ничего не говорил сгоряча. Он ограничился тем, что конфисковал кружевную сорочку, которую впоследствии превратили в тряпку для вытирания пыли. Зато два дня спустя объявил о своем намерении выдать Аделию замуж как можно раньше и, само собой разумеется, за праведника, испытывающего не меньшее отвращение к греху, чем он сам. «За вашего викария?» — тревожно спросила миссис Мердок, не зря прожившая рядом с преподобным тридцать лет и научившаяся угадывать его мысли. «Вот именно, за моего викария! За Пламкетта. Его родителям принадлежит половина Грин Хиллз». Напрасно миссис Мердок, которую тоже выдали замуж слишком рано, твердила о том, что Аделия еще совсем ребенок. Мистер Мердок оказался непреклонен: он считал, что яблочко надо сгрызть, пока не сгнило, причем изрекал эту истину на гэльском наречии, дабы не шокировать Аделию.
Назавтра же, не откладывая дела в долгий ящик, мистер Мердок перешел в наступление. Зажав мистера Пламкетта в угол, он принялся выкладывать ему сплетни, — впрочем, от начала до конца выдуманные им самим, которым сам он, конечно, не верил, но которые все-таки могли запятнать доселе безупречную репутацию девушки. Напрасно мистер Пламкетт, от рождения страдавший легким заиканием, пытался вставить хоть словечко. Мистер Мердок, с суровым видом, какого никто у него прежде и не видывал, внезапно спросил в упор, правда ли то, что он, Пламкетт, поглядывает на Аделию с большим интересом, чем следовало бы доброму христианину? Кстати сказать, мистер Пламкетт ничего такого за собой никогда не замечал. Но человек редко сам обращает внимание на то, что застегнулся не на ту пуговицу. Первыми это обнаружат другие. Мистер Пламкетт, из любви к истине, признал свою вину. Аделия была очень мила, и вид ее прелестей, — к стыду своему, он вынужден был в этом признаться, незаметно для него самого ввел его в искушение. Однако он клянется честью, что больше такое никогда не повторится.
Мистер Мердок, глубоко возмущенный, не ожидал такого поворота дел и ясно дал это понять. Каким образом мистер Пламкетт рассчитывает вернуться на пути Господни? Каким чудом мистер Пламкетт предполагает внезапно ослепнуть и оглохнуть и перестать замечать Аделию, когда одного только шороха ее юбок достаточно для того, чтобы в тот же миг прервать его беседу с всевышним? Мистер Пламкетт, глубоко опечаленный, признался в том, что пока над этим не задумывался и всецело полагается на волю Провидения. Мистер Мердок на такую удачу и не рассчитывал. Явно вдохновившись, он процитировал тот стих из Библии, из которого следовало, что человек страстно жаждет лишь того, чего лишен, и потому физическое обладание позволяет духу свободно воспарить. Иными словами, он готов был поручиться, что мистер Пламкетт перестанет мечтать об Аделии в тот самый день, как на ней женится.
Мистер Пламкетт, которому в это время в спину больно впивался край пюпитра, мечтал только о том, чтобы вновь обрести свободу передвижения. На карту была поставлена его честь — а вместе с ней и его будущее. Он сдался безоговорочно.
Со своей стороны, Аделия, в тот же вечер узнавшая о том, какая судьба ее ждет, уже не без удовольствия подумывала о скорой свадьбе. Конечно, она мало знала мистера Пламкетта. Конечно, он изъяснялся не совсем уверенно, и его речи не всегда бывали вполне внятными. Конечно, она предпочла бы пастору офицера конной гвардии и созерцательной натуре — пылкий темперамент. Но в шестнадцать лет кажется, будто всякая перемена — непременно к лучшему. У нее будет собственный дом, она сможет носить платья по своему вкусу, читать книги, которые сейчас ей читать запрещают, ложиться и вставать так поздно, как ей захочется, купаться голышом и покупать себе сколько угодно кружевных сорочек.
