Убить ворона - [41]

«Куда же им еще идти?» Турецкий шел к ближайшему вагончику.

У «резиденции» председателя комиссии толпилось особенно много народу. Молодой безусый мальчик с автоматом, в белом тулупе и валенках – ну просто картина времен второй мировой – сурово отгонял назойливых просителей:

– Граждане, начальник занят.

По местному радиоузлу постоянно передавали сообщение: «Просим вас за сведениями о погибших, а также по передаче информации о лицах, находившихся семнадцатого марта на стадионе, обращаться в штаб по чрезвычайному происшествию, который находится в Доме культуры имени Чкалова самолетостроительного завода, комната триста семь». Однако никто и не думал уходить.

– Я ему говорю, верните хоть вы моего сыночка! – причитала баба в шали и телогрейке, прислонившись к железному боку водовозной машины. – Ой-ой-ой!

– Мамка, ну не надо! Ну че ты! – дергал бабу за рукав пацан лет двенадцати, неловко озираясь.

– Ой-ой-ой! Сережка, мой родненький! Одни мы остались на всем белом свете. – Баба шумно шмыгала носом и крепко прижимала к себе мальчишку. – Тебя хоть спасла, на хоккей тот проклятый не пустила. Ой-ой-ой! Ну хоть бы косточку одну отдали бы!

– Похороны будут общие, – авторитетно заявлял парень в круглой вязаной шапке. Он был весел и возбужден, как бывают веселы и возбуждены люди, не спавшие несколько ночей подряд и находившие в собственном несчастье упоение.

– Почему общие? -волновалась бабка в подшитых грязновато-серых валенках. – Мой всегда хотел, чтоб его с отцом рядом положили в Луговском.

– Ды ты че, бабуля! – издевался парень. – Ты че, не понимаешь? Твоего деда теперь от этого месива не отделишь.

– Придется ему от собственной-то квартирки на вечном поселении отказаться. Ха-ха! – поддерживал парня совсем юный субъект, непонятно для чего ошивающийся возле родственников погибших.

– Цыц, говненок! Деда на фронте не убило, так теперь все-таки достал фашистский самолет. И-и-и! – заголосила бабка.

– Почему фашистский?

– Потому что против народа… Все они на погибель нам.

– Так вот… – продолжал ораторствовать парень в шапочке, – каждому по гробу, будьте любезны, предоставят. Но чтоб гроб не открывать – ни за что.

– Ой-ой-ой! – завопила тетка у водовозной машины и медленно начала сползать на снег.

Мальчишка неловко пытался ухватить мать за поясницу:

– Мам, мамка!…

– Врача! – распорядился кто-то, и через несколько минут появилась медсестра в черной цигейковой шубе и склонилась над теткой, обмякшей, как сдутый мяч.

– Так вот… – Парню очень хотелось говорить, тем более что аудитория жаждала хоть какой информации помимо казенного голоса, долдонящего одно и то же. – Могилы тоже отдельно, но всех на одном кладбище, как солдат.

– Да чего ж на одном? – Бабка уже успокоилась и чувствовала себя словно в конторе, где очередному чиновнику нужно непременно доказать свою правоту. – Где это видано, чтоб последнюю волю усопшего не исполнить?

– Потому, что все кончается на "у". Государственная польза. Чтобы радиацию по всей Сибири не распространять.

– Какую радиацию? – недоумевал интеллигентного вида мужчина с «дипломатом» в руках.

– Так взрыв-то был радиоактивный. Они же бомбу везли на борту, а она… того… бабахнула. Вот теперь боятся, как бы не заразить радиацией всех.

Безжизненное тело тетки с трудом проволокли в направлении медицинской палатки две медсестры. Позади плелся растерянный и тихо плачущий мальчик. Люди, углядевшие, что «солдатик» козыряет Турецкому, намереваясь пропустить его в заветный вагончик, оставили оратора в вязаной шапке и бросились к «важняку».

– Милейший, – старалась заглянуть прямо в глаза Турецкому средних лет женщина, – вы там, пожалуйста, узнайте, деньги нам на кормильцев полагаются?

– И сколько? Сколько? – подсказывал интеллигентный мужчина.

Турецкий кивал, но не знал, куда спрятать глаза от стыда. Он не мог объяснить этим людям, что его чудодейственные документы, которые открывали ему пропуск в самые непроходимые двери, вовсе не демонстрировали его, Александра, всесильность, а сам он мало чем мог помочь этим несчастным. Но почему-то, несмотря на правду этих извиняющих его обстоятельств, Турецкого нестерпимо что-то жгло внутри, словно лично он был повинен в этой трагедии, а теперь юлил и отказывался помочь. В приемную командира «чрезвычайщиков» Александр залетел пылающий от гнева.

Чадная атмосфера, где сигаретный дым мешался с человеческим застарелым потом и разбавлялся сыростью отходивших от мороза валенок, однако, несколько поумерила его злобу. Люди буквально спали на стульях, ели бутерброды, смалили цигарки в ожидании решения каких-то жизненно важных вопросов. Турецкого пригласили на прием почти сразу после доклада, но не одного, а в компании двух молодцев в серых ватниках.

Командир с красными, воспаленными от бессонницы глазами из огромной чашки с игривой английской надписью: «I love you» поглощал кофе. Его, казалось, уже мало что волновало, но Турецкий решил не сентиментальничать и разговор начал агрессивно:

– Отчего, Иван Евгеньевич, люди толпятся возле вашего вагончика в ожидании информации? Почему им до сих пор не сообщили, где и когда будут похороны? Почему они не знают размеры и порядок выплаты пособий?