— Ну-ка, а это что у тебя?
— Узелок, — ответил Иван. — Тут скарб кой какой.
— То, что скарб, это я вижу. А вот это что такое?
Милиционер ткнул пальцем в пятно на наволочке.
— Это что-то похоже на кровь, — сказал второй милиционер.
— Да это у бабы моей прихода была, — нашелся Иван.
Милиционер засмеялся.
— У твоей бабы приход был месяцев девять назад, а тут кровь еще свежая.
— Порезался это я.
— То приход, то порезался. Крутишь ты что-то, брат.
В этот момент из темноты прорезались женские вопли, а через несколько секунд в круг света от лампочки вбежала одетая не по погоде женщина в халате, валенках и зимнем платке.
— Ой-ой! — закричала она с ходу. — Какой ужас! Там… там Вороновых вырезали, всех!
Олеська чуть охнула, и начала оседать. Лицо Ивана перекосилось, появилось выражение тоски, а большой кадык пошел вниз, словно он никак не мог проглотить что-то огромное.
Спустя двенадцать часов
- Подсудимый Михальчик, вы признаетесь в том, что убили всех этих семерых человек?
— Да.
Иван отвечал равнодушно, и в голубых его глазах не было ни страха, ни сожаления.
"Смазливый парень, иж, какой херувимчик", — подумал судья. В самом деле, черты лица у Михальчика были просто ангельскими: нос правильной формы, русые, кудрявые волосы, губы пухлые, от природы красные, словно накрашенные.
— Значит, вы убили их за то, что они не налили вам тарелку борща? — Спросил судья.
— Можна и так говорити.
— Ну, стариков. Женщин… А семимесячного младенца то зачем зарезал? — не выдержав, спросил прокурор.
— Чтоб вин не кричал. Олеська не может слухать, как вин они кричати. Ей их сразу бы жалко стало.
— А зачем вообще было их убивать?
— Олеська кушать хотела.
— Так она тебе даже не жена!
— Она моя коханая. Мы с ней слюбились еще до войны. От этого и с хутора убегли, и от немцев.
Тут судья не выдержал.
— Так вам, гавнюкам обоим по шестнадцать лет! Какие у вас еще там могут быть любови! Кстати, а где она сама? Почему ее нет в суде?
— Она рожает, — пояснил секретарь.
— В больнице?
— Нет, туда отвезти не успели, прямо тут, в камере. Там у нас Радзишевская сидит, акушерка. Ей дело шьют за хищение спирта, вот она заодно роды и принимает.
Судья немного смягчился.
— Роды, говоришь. Да, роды, это дело такое, что отменить нельзя. Придется ее помиловать. Все-таки ребенок, пусть хоть в зоне, но расти будет.
Секретарь был с ним согласен.
— В детдом его сдадим. Только пусть подрастет немного…
Не успел он это проговорить, как распахнулась дверь, и в зал зашел молоденький лейтенант.
— Товарищ судья, эта бешеная девка час назад родила девчонку, а сейчас рвется на суд. Закатила нам там скандал, биться начала о стену головой.
— Что ей надо?
— Сюда хочет, чтобы её тоже судили.
— Где она?
— Да тут, конвоиры её еле держат.
— Ну, так впусти!
Лейтенант развернулся, что-то сказал. Тут же в зал суда ворвалась Олеся. Длинные волосы были распущены по плечам, под глазами черные полукружья теней, губы искусаны от многочасовой боли до крови. Она была столь же юной, как и Иван, одного с ним роста и комплекции. Только волосы у ней были черными, так же, как и глаза.
— Что желаете сообщить суду, гражданка Коновалова? — спросил судья.
— Не он один убивал, это я убила троих из них.
— Час от часу не легче! — Ахнул прокурор. — Ты что мелешь, детка?! Тебе что, жить надоело? Знаешь, что за такое полагается по законам военного времени? Расстрел!
— Да, знаю. Я хочу умереть с ним.
И Олеська обняла плечи своего любимого. Не удержался и высказался конвоир.
— Вот дура баба!
Сказал свою реплику и прокурор.
— Что может быть между вами общего? Вы же дочь профессора Львовского университета, а этот ваш Михальчик — пастух безграмотный! Он вон, по-русски-то с трудом говорит!
— Я его люблю. И он меня тоже.
Прокурор махнул рукой.
— Ладно. Продолжайте.
Глава судейской тройки спросил:
— Вы подтверждаете свои показания, Олеся Коновалова? Вы и в самом деле убивали кого-то из Вороновых? — спросил судья.
— Да, старуху, младенца и этого парня на кровати.
Судья поморщился.
— Ну что ж. Никто вас за язык не тянул. Приговор мы огласим через полчаса.
Спустя полчаса в том же зале судья монотонно зачитывал приговор.
— … По закону военного времени приговорить обоих к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
Еще через пятнадцать минут они стояли у стены во дворе комендатуры и целовались, жадно, ненасытно, до перехвата дыхания.
— Я не жалею ни о чем, коханая моя. Я ради тебя…
— И я, и я, любимый ты мой…
Вскоре рабочие, шедшие на завод на вторую смену, услышали из-за забора комендатуры длинную, грохочущую очередь. Никто не понял, что произошло, взрывы и выстрелы в Кривове звучали часто, рядом и полигон, да и в самом заводе была так называемая подрывная площадка. Так что этими звуками кривовцев было не испугать. Только к вечеру из ворот комендатуры выехала телега. На ней было что-то не очень объемное, прикрытое старым брезентом. И только когда дунул ветер, он чуть задрал тряпку, и одинокий прохожий увидел две пары босых, не очень чистых ног.
В это время в изоляторе КПЗ женщина непонятного возраста с суровым лицом нянчила заходящую криком дочку расстрелянной парочки.
