И тогда я сказал:
— Мой несчастный отец ошибся. Его решение было не угодно Богу. Поэтому приказа не будет. Позовите монахов, надо позаботиться о теле.
В гробовой тишине кто-то нервно хихикнул. И я подумал, что он, наверное, сейчас представляет, как я поднимаю труп короля. Может, сплясать его заставить?
И тоже вдруг почувствовал, что меня душит хохот. Истерика.
Я щёку изнутри прокусил до крови, чтобы успокоиться. И у меня был крови полон рот, когда я сжёг Даром свой дурацкий ошейник. А батюшкина свита стояла и смотрела, как освящённое серебро пеплом рассыпалось, с моих плеч сыпется и как я отряхиваю этот пепел, а он жжёт мне руки.
Я сплюнул кровь, и все посмотрели на красный плевок на полу с ужасом. И я сказал:
— Я — некромант — наследую престол. И приказываю позвать монахов. Слышите?!
В этот раз они расслышали.
Похороны утомили меня до полусмерти, все силы вытянули.
Погода, помню, стояла мерзкая, тяжёлая такая оттепель, пасмур, сырость, грязь… Тучи прямо на башнях лежали, мокрый снег валил, и воздух был пропитан влагой — на виски давил. И вся эта мрачная суета…
Маменька ко мне приходила плакать и молиться. Бранила меня на чём свет — грозилась в монастырь уйти, но не ушла, уехала в дарёное имение. За ней её имущество везли на целом караване повозок. Ей, вроде бы, теперь полагалось всю жизнь в трауре ходить, но она свои церемониальные тряпки и украшения прекрасно забрала с собой. Несколько сундуков с золотом, бриллиантами и прочим подобным. А нищим опять кидала медяки из кошеля, милосердная моя…
Розамунда очень официально попросила у меня разрешения уехать с моей матерью. Сухо, но вежливо.
— Я полагаю, государь, — сказала, а слово «государь» выделила красным, как в летописи, — что младенцу будет полезнее деревенский воздух. Если, конечно, вы не станете возражать.
Я не стал. В этом был резон. Воздух во дворце, действительно…
Я даже не то имею в виду, что отчаянно разило заговорами всех мастей и что мне никто не рвался прийти на помощь — ни канцлер, ни казначей, ни церемониймейстер. Разве только у камергера совесть проснулась: простыни мне стали чаще менять, камины топили нормальными дровами и манжеты с воротниками теперь крахмалили по-человечески, а не так, как раньше. Но это — мелочи.
Я говорю о том, что спать откровенно боялся. Раньше, будучи принцем, не боялся, а теперь был уверен — непременно попытаются прикончить. И никого не мог взять в спальню, чтобы душу погреть, и никому не доверял, а гвардии не то что свою жизнь — пустую скорлупу не доверил бы. Вся дворцовая гвардия была куплена — к бабке гадать не ходи. В розницу. Всеми, кто имел хоть мало-мальскую тень прав на престол.
Верный мой Бернард ничем мне помочь не мог — он даже пугнуть бы никого не мог, невидимый для большинства смертных. Разве что разбудить меня. Но это же не всегда решает дело: в драке я никогда не отличался, и владеть оружием меня не учили, а Дар спросонья не применишь. Обращаться к Оскару я не посмел. Как-то неловко показалось: «Князь, всё брось, беги меня охранять», — так, что ли? Он ведь и так ко мне пришёл той ночью, когда отца бальзамировали. Пытался утешать, поцеловал… Милый друг, утешение метели, нежность мороза…
Поэтому я решил устроить себе охрану довольно радикального толка. Привёл двор в такой ужас, что светские кавалеры не могли шляпы носить — волосы дыбом стояли.
Я поднял шестерых свеженьких светских мальчиков, убитых на дуэлях. То есть таких, которые умели держать мечи, с гарантией. И поставил — двоих у дверей спальни, двоих — у окон. И ещё парочку — патрулировать коридор. Земля была мёрзлая, сохранились они славненько — и службу несли на зависть гвардии. Я их вооружил, приодел — прелесть.
Но воздуха они, конечно, не озонировали. Я уже давно привык, а вот дворцовая челядь…
Моя бельёвщица отказалась в спальню заходить наотрез, пока я оттуда караул не убрал. И то косилась. Но игра стоила свеч: в ночь перед коронацией я проснулся от шума за дверью. Выскочил, в чём был, но живые уже удрали. А из стражников пришлось кинжалы выдёргивать.
К тому же утром я ещё пару стрел выдернул из тех, кто у окна. И подумал, что всё сделал правильно. Разве что одному моему вояке выбили глаз, и я дал ему отставку и уложил в могилу с почестями, а поднял новенького. Так с мёртвой свитой и вышел, когда сообщили, что меня ждёт святой отец.
Придворные мои замечательные, конечно, особенного восторга не почувствовали. Сразу схватились за надушенные платочки, и кто-то блеванул под ноги священнику, а кто-то кинулся прочь опрометью — уже и коронация не нужна, на моих мёртвых ребяток смотреть невыносимо. А священник побледнел, сглотнул, позеленел и выдал вперемежку с тошнотой:
— Государь, да как же вы могли перед всем двором, перед причтом — и вытащить такую погань?! Священный обряд — и рядом святотатство, осквернение могил…
А я хлопнул по плечу того дружка, на котором трупных пятен поменьше, а на втором задрал рубаху и говорю:
— А что мне остаётся, святой отче? Изрядная часть здесь присутствующих предпочла бы, чтобы дырки переместились с его шкуры на мою. Но мёртвому-то всё равно, а мне пока что — нет. Каждый король выбирает себе охрану сам — вот я и выбрал. Они, святой отче, меня предать не могут. Им нечем. У них душ нет. И я им доверяю.
