Убить королеву - [7]

Отец мертв.

Я все еще сижу, скорчившись, за шкафом и трясусь от тихого плача. Смотрю, как волокут к двери Райола в черной сутане, как он успевает перекрестить отца, хотя на него уже надевают кандалы, как он торопливо шепчет последнюю молитву (Glora Patri et Filii, et Spiritui Sancti…). Они собрали всех слуг, вяжут им руки, как преступникам, не слушая криков страха и заверений в невиновности. Их тащат вниз, а потом наружу, в темноту, холод и дождь, который затекает в дом через открытую дверь. Никому не дали надеть ни плаща, ни шляпы.

— Где девчонка? — спрашивает Гренвиль, когда последнего знакомого мне человека уводят бог знает куда. — Вы ее держали, — обращается он к тем двоим, что вытащили меня из комнаты. — Куда она делась?

Никто из них не отвечает, и он щелкает пальцами.

— Обыщите дом. Без нее не уходить. Я должен и ее выдать.

Слезы сразу высыхают. Выдать меня. Кому? Я не спрашиваю, зачем. Я думаю о пытках — отец говорил, что их не избежать, если нас разоблачат, что у нас будут вырывать признание. Никто не молчит на дыбе. Это слова отца, а я ему верю.

Слышны шаги, хлопает дверь, Гренвиль уходит. Его люди смотрят друг на друга, на лестницу.

— Далеко она уйти не могла. Наверняка где-то в доме. Или выскользнула.

— Ты в саду поищи, а я в доме. И давай быстрее, не хочу тут всю ночь торчать.

Первый поплотнее запахивает плащ и поглубже надвигает шляпу. Ему предстоит обыскать триста шестьдесят акров Ланхерна в одиночку, глубокой ночью (надеюсь, он поскользнется, упадет в колодец и утонет). Второй идет наверх. Битое стекло хрустит у него под ногами, как улитки.

От моего укрытия под лестницей несложно добежать до двери или окна. Но куда деваться потом? Свободы не будет. Только бесконечное болото вопросов. Куда идти? Как добраться туда? Как я себя прокормлю? Одену? Как мне выжить? Я никогда не выезжала из Корнуолла, никогда не заботилась о своем пропитании. Я всегда делала только то, что мне говорили, а сейчас указывать стало некому. Я одна, в первый раз в жизни.

Я снова начинаю плакать. Я смотрю на тело отца, на кровь, уже запятнавшую белый лен простыни, на торчащие из-под нее пальцы левой руки, согнутые, как будто он подзывает меня к себе. Нет такого числа, счет от которого на корнуолльском помог бы моему горю, но я все равно заставляю себя считать, даю себе пять секунд на чувства, прежде чем приступать к делу. Мне нужно понять, как выбраться из этого дома и как сделать еще тысячу вещей.

Я добираюсь до onan, единицы, и слышу наверху грохот, тихий вскрик и проклятия. Человек Гренвиля что-то уронил, или на него что-то упало. Но теперь он точно меня не услышит, так что я тихонько, босиком, перебегаю переднюю и бросаюсь в отцовскую библиотеку, низко пригнувшись, чтобы меня не заметили через окно.

Библиотека, как и весь дом, перевернута вверх дном, мебель опрокинута, книги сброшены с полок, ящики выдвинуты, все вывалено на пол. Но люди Гренвиля не слишком-то тщательны. Если бы они так не злились, не дрожали от ненависти, не наслаждались своей победой, они бы нашли кое-что похуже священника.

В третьем шкафу, считая от камина, на третьей полке сверху, есть панель, а за ней ниша размером с каравай хлеба. Там отец хранил важные бумаги и деньги, из которых платил слугам. Это секрет, а значит, я все об этом знаю. Я высокая, но мне все равно приходится придвинуть стул, чтобы дотянуться до полки. Стремянка валяется на полу, и я не рискую ее трогать, чтобы не шуметь.

Я быстро нахожу то, что искала: пачку писем, перевязанную черной лентой, и красный бархатный кошель с монетами. Остальное кидаю в камин, где все еще теплится пламя. Слезаю со стула и возвращаюсь к двери, прислушиваясь. Судя по шуму и топоту, человек Гренвиля все еще возится наверху, так что я выбираюсь в переднюю и быстро бегу в крыло слуг. Сначала я думаю утащить пару дорожных платьев из комнаты служанок, но потом соображаю, что люда Гренвиля будут искать девушку, а не мальчика, поэтому нахожу в комнате лакея штаны, рубашку, жилет, куртку и сапоги, перчатки и шляпу. Надеваю все, кроме сапог, пихаю свою ночную рубашку под матрас. Привязываю кошель к поясу, письма прячу под жилет и, держа сапоги в руках, чтобы не шуметь, выхожу к телу отца. Я рискую, меня можно увидеть и с лестницы, и от двери, но я не могу уйти, не попрощавшись. Я шепчу «прости», «люблю тебя», «прощай» дрожащими губами.

Сверху опять доносится шум, топот, треск, и мне пора бежать. Я встаю и оглядываюсь. Я последний раз в этом доме, последний раз в Ланхерне, фамильном гнезде Арунделов, доме моего отца и его отца… после их смерти все здесь принадлежит мне, но ни один суд не признает этого. Я нищая сирота без дома, без титула. От гнева и горя мне хочется кричать. Я бы закричала, да только тогда меня услышат даже у моря.

Я подбираю отцовский меч и крадусь по коридору к маленькой прихожей в задней части дома. Подложив по перчатке в каждый сапог — так они мне велики, — зашнуровываю их. Тихо, осторожно, сдвигаю щеколду и выскальзываю в ночь. Дождь ослепляет меня, я ничего не вижу в футе перед собой, но я знаю Ланхерн не хуже собственной ладони и двигаюсь быстро, обходя изгороди, деревья и болотистые участки. Мне нужно добраться до конюшни и взять там лошадь. Я ничего не вижу, но знаю, что почти уже дошла, я всю жизнь хожу этой дорогой. Всего пара сотен футов…