У сумрака зелёные глаза - [88]

— …Эдгара Аллана По «Заживо погребённые»? Там описана масса таких случаев. И это всё — чистая правда! Это называется летаргический сон. Её тело остаётся нетленным слишком долго, понимаете? Признаков тления нет, а должны были уже появиться! Я и мадемуазель Эрике то же самое твержу, а она хочет её похоронить.

— Сколько дней она так лежит? — спросила я, чувствуя, как моя кровь согревается.

— Уже более десяти, — ответил Огнев. — Нет-нет, что-то около двенадцати… Не помню точно. В общем, все мыслимые сроки сохранности для мёртвого тела вышли! Она жива, говорю вам! Это летаргия. Вот вы, уважаемая мадемуазель Эрика, попрекаете меня излишней любовью к литературе… А читать, как вы сами убедились, не только приятно, но ещё и полезно!

Я приложила ухо к неподвижной Алёнкиной груди. Моя девочка, моя родная, прости меня. Это я виновата. Я кляну каждый свой шаг, отдалявший меня от тебя, каждое своё слово, причинившее тебе боль. Пусть прошлое останется в прошлом, страница бытия давно перевёрнута и заполнена новыми письменами.

Тук.

Неужели?!..

Я сгребла холодное тело в объятия, роняя на пол несчастные измятые розы. Тук! Это было сердце! Слабый, еле слышный удар. Через долгие, бесконечные полторы минуты — ещё один. Моя кровь, горячая и вновь живая, шумела в висках.

— Мы сожалеем…

Это подошли защитники замка — потрёпанные, усталые, окровавленные. Держа Алёнку в объятиях и причёсывая ей пальцами волосы, я улыбнулась.

— Не надо сожалеть, ребята. Она только спит. И я разбужу её, чего бы мне это ни стоило.

Глава 30. Обряд у костра

Передо мной стояла сумка с Алёнкиными вещами. Мне просто хотелось держать их в руках: если в её пальцах тепла не осталось, то здесь, казалось, оно ещё сохранилось. И запах. У каждой вещи была своя история, своя аура, даже оттенок запаха — и тот свой. А это что? Какой-то листок бумаги, старый, пожелтевший от времени. Адресован мне. Исписан чернилами, причём рукой, явно не привычной к таким старинным канцелярским принадлежностям: в эпоху шариковых и гелевых ручек это совсем не удивительно. «Многоуважаемый и досточтимый граф! Вас нижайше приветствует Тьерри, бывший разбойник. Собственно, разбойником я стал не совсем по своей воле…»

Написано по-русски, но каким-то странным, не похожим на Алёнку стилем, местами — с переходами на старофранцузский. Куча клякс, некоторые буквы не разобрать.

«Засим низко кланяюсь, и да будет Всевышний милостив к Вашей светлости…»

Так вот она, причина такой чистоты… В этом монастырском саду среди яблонь в бедном сером рубище ходило покаяние, оно же выводило и эти строки — не поднимая головы и глаз, ссутулив плечи. Какое отношение к этому имел отец? Как бы то ни было, это для меня уже не имело значения, равно как и Алёнкино прошлое — такое запредельно давнее, что не грех и забыть. Горькая Аннетта… Исчезнувший сорт яблок. Нелюбовь к яблочному соку. Если бы я могла, я бы вырвала эту страницу из её памяти и разорвала в клочья.

Господи, бедная моя, она решила, что я её ненавижу… Она просто не выдержала свалившихся на неё воспоминаний. Боль, растерянность, отчаяние, тоска, одиночество и тёмное чудовище памяти. Она осталась один на один со всем этим, а меня не было рядом.

— Аида…

На пороге комнаты стояла Эрика. Вид у неё был подозрительно виноватый: грустное лицо, опущенные глазки, поникшие плечи — будто она тоже несла какой-то груз. Взглянув на сумку с вещами, она вздохнула.

— Аида… Это моя вина. Это из-за меня, — чуть слышно проговорила она, садясь на кровать рядом со мной.

Я непонимающе нахмурилась.

— Ты о чём?

Опять вздох. Теребя пальцами подол платья, она сказала:

— Это с ней случилось после моего укуса. Я… Я выманила её из замка на прогулку и там укусила. Аида, я… Для меня невыносимо видеть, как ты её целуешь, как с нежностью смотришь на неё… Я чувствую, что неумолимо теряю тебя.

Зарыв лицо в ладошки, она тихо завсхлипывала, вздрагивая плечами. А я подумала: так вот что послужило толчком к открытию памяти — укус! Для прорыва барьера нужен был какой-то сильный стресс, критическое состояние организма, болезнь, травма… ну, или укус.

— Можешь меня ненавидеть, — плакала Эрика. — Да, я желала ей смерти… Это просто было невыносимо. Я уже потеряла тебя, я знаю.

Я вздохнула, обнимая её за плечи и целуя в висок.

— Глупая ты… Моя бедная глупая красавица. Что бы ты ни натворила, я не могу тебя ненавидеть.

Она, потешно шмыгая покрасневшим носиком, подняла на меня заплаканные глаза.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю, дурочка. — Я тихонько прильнула губами к её по детски пухлому ротику — не страстно, а скорее с усталой нежностью.

Эрика, уткнувшись в моё плечо, разревелась с новой силой, а я уже в который раз пожалела, что родилась эмпатом. Тут своя-то боль с ума сводила, и вот теперь вдобавок — её чувства, как сумасшедший горький ураган, накрывали с головой. Она так и не оправилась после выхода наружу правды о нашем кровном родстве, не смирилась и все эти годы тосковала по нашим прежним отношениям.

— Глупенькая ты, глупенькая, — сказала я со вздохом. — Пойми ты, что моя любовь к тебе не пропала никуда и даже не уменьшилась ни на йоту. Ты по-прежнему — моя красавица. Это и есть самое главное — то, что чувствуешь вот тут. — Я показала себе на сердце. — Нет ничего дороже этого. А остальное… Ты уж прости, малыш, только спать со своей сестрёнкой я не могу. Ничего не поделаешь.