У ступеней трона - [34]

Если бы Головкин смотрел на Барсукова, он бы заметил, как по губам того пробежала насмешливая улыбка.

– Вот что, ваше сиятельство, – отозвался Барсуков, – все это мне сведать большого труда не составит, да и думается мне, что для того, чтобы такие пустяки узнать, как то: в котором часу княгиня встает или спать ложится да в котором часу из дому выезжает, – для этого, пожалуй, моей услуги вам не надобно. Стало быть, если вы за мной прислать изволили, так у вас дело поважнее есть, а посему извольте объяснить, для какой цели вам это все требуется.

Головкин вспыхнул.

– Да зачем же тебе, почтенный, цель-то мою знать?

Барсуков развел руками:

– Стало быть, нужно, если я про то говорю, а иначе, ваше сиятельство, гневайтесь или не гневайтесь, а я, покуда всего доподлинно не узнаю, и за розыски приниматься не стану.

Подумал, подумал Головкин, видит, что ничего не поделаешь, что приходится карты открывать, и объяснил, в чем дело, почему ему желательно за Трубецкой проследить и что ему знать хочется.

– Так вы полагаете, ваше сиятельство, – промолвил, выслушав его, Барсуков, – что княгиня влюблена, и желаете знать, кто ваш соперник?

– Да, да, именно это.

– Может быть, прикажете и убрать соперника, ежели он окажется?

Головкин задумался на несколько секунд и потом отрицательно покачал головой:

– Нет, нет, с этим погодим, это от нас еще не уйдет! Ты только узнай, кто он таков, а там видно будет, что с ним делать.

– Слушаю-с, можете быть спокойны, ваше сиятельство: не пройдет и трех дней, как я обо всем вам точный доклад сделаю! – И, почтительно поклонившись Александру Ивановичу, Барсуков вышел из комнаты.

XIII В порыве страсти

Барсуков недаром считался прекрасным сыщиком. Не прошло и двух дней, как он знал решительно все, что так интересовало графа Головкина, знал о том, что лошади княгини Трубецкой сшибли на Адмиралтейской какого-то незнакомца, о том, что этот незнакомец провел три недели под кровом княгини и только недавно перебрался от нее на квартиру по Надеждинской улице, разведал о том, что этот незнакомец считается прислугой за будущего мужа вдовы, знал, наконец, и его имя, и его общественное положение. Как он обещал Головкину, он на третий день после разговора с ним явился к нему в дом и сделал вполне обстоятельный доклад о своих розысках.

Александр Иванович выслушал его, и пока он его слушал, его лицо то покрывалось багровым румянцем, то этот румянец сменяла мертвенная бледность.

– Так вот оно что! – сквозь зубы прошипел он. – Ай да княгиня! Отказаться от моей любви и полюбить какого-то проходимца! Фи, только этого и не хватало, чтоб моим соперником оказался мелкий чиновник из берг-коллегии! – И в его душе даже поднялось брезгливое чувство, но оно тотчас же сменилось взрывом страсти, и его охватила положительная ненависть к этому проходимцу, как он называл своего соперника, ставшему на его дороге.

Барсуков, опустив голову, исподлобья наблюдал за тем, как менялось его лицо, и в его полузакрытых ресницами глазах светилась ехидная усмешка.

– А он молодой? – спросил вдруг Головкин. – Красив? Лучше меня?

Барсуков пожал плечами:

– Говорят, что очень красив, но лучше ли вас, ваше сиятельство, судить не могу, так как я его не видел.

– Напрасно, нужно было бы тебе повидать его.

– Так от этого дело не замедлится. Квартиру я его знаю и хоть сейчас, если прикажете, повидать могу, предлог-то я всегда выдумать сумею… А только не все ли это равно – видели мы с вами его или не видели? Вашему сиятельству, кажется, гораздо важнее, чтобы не только вы не видали его, но чтоб его не видала и княгиня Трубецкая! – И гаденькая усмешка, точно пояснявшая затаенный смысл его слов, расплылась по его лицу.

– Да, да, – подхватил его мысль Александр Иванович, – нужно от него отделаться, но только как?

Барсуков поднял голову и загоревшимся, ставшим каким-то хищным взглядом в упор взглянул на Головкина.

– Ломать над этим голову много не придется, – сказал он, – только прикажите – и мы его уберем так, что о нем и памяти не останется.

Александр Иванович вздрогнул. Как ни был зол он на Баскакова, как ни ненавидел он его за то, что тот явился помехой его счастью, но холодный, жестокий тон, которым Барсуков произнес свою фразу, подействовал на Головкина ошеломляюще.

– Однако, сударь, ты, кажется, много на себя берешь! – промолвил он. – Ноне ведь не те времена, что были прежде. Правительница-то ведь не Бирон.

Барсуков отмахнулся рукой:

– Эх, ваше сиятельство, при чем тут правительница, при чем тут Бирон? Мало ли как и мало ли почему может пропасть человек? Чиновник берг-коллегии – птица не важная, и думается мне, что о нем никто справляться не будет; да и потом, что вам о том беспокоиться? Вам важно, чтоб его в Петербурге не было, а каким путем он из Питера исчезнет, мирно ли отправится, сидя в почтовой карете, в Москву или же, случайно задохнувшись в одном из наших каменных мешков, попадет в Неву, а из Невы в море, не все ли для вас это равно?

В Головкине происходила борьба. Каким бы грубым и злым человеком он ни был, но ему все же претила эта полицейская расправа со своим соперником. И, резко тряхнув головой, он отозвался: