У стен Ленинграда - [69]

Винтовка дернулась кверху, стукнулась о край плиты, упала на землю. Я прикрыл бойницу.

— Ну как, прикончил того, за бутовой плитой?

— Нет, Зиночка, он изготовился в кого-то из наших выстрелить, и я вынужден был стрелять в кисть его руки.

— Жаль, легко отделался, подлюга.

— А куда девались игроки в крокет?

— После выстрела скрылись.

Бодров и я, сидя на дне окопа, курили, а Строева продолжала наблюдать, переговариваясь с нами.

…Косые лучи полуденного солнца ласкали кромку солдатского окопа. Первые желтые листья медленно кружились в воздухе и падали на дно траншеи, на зеленый еще ковер травы, усеивая его желтыми узорами. Пушинки одуванчиков хороводом кружились в воздухе, тянулась паутинка — все это говорило о наступающей осени… Моя папироса погасла. Я забыл, что сижу в окопе переднего края.

— Ребята! — полушепотом позвала нас Зина. — Ося, посмотри, у куста полыни еще кто-то объявился.

Я осторожно повернул трубку перископа в сторону, указанную Зиной, и увидел чью-то голову. Рук и оружия не было видно. Глаза фашиста смотрели туда, откуда я стрелял.

— Ребята, разрешите мне уйти в траншею, я малость пошевелю эту глазастую змею! — сказал Бодров.

— Толя, брось шутить, смотри в оба, — ответила Зина.

— Глаза устали, да и шея занемела — не повернуть. Я не вмешивался в разговор. Бодров сам знал, что можно и чего нельзя делать.

Я знал, что Толя не сможет незамеченным преодолеть заваленное место старой траншеи, прежде чем доберется до основных рубежей. Перекрестие оптического прицела я держал на глазах лежавшего врага. Он сразу же заметил ползущего Бодрова, его белые брови дрогнули и поползли кверху, глаза покосились в сторону; видны были пятна грязи на его лице. Нацист, кося рот, что-то говорил, шевеля тонкими губами, но сам в руки оружия не брал. Я ждал появления другого немца, которого мы не сумели обнаружить. В висках сильно стучало. В ожидании выстрела стал считать секунды, но тут же сбился и начал счет снова. Строева лежала словно окаменелая. Фашист поводил по сторонам одними глазами. По тактике этого зверя нетрудно было угадать, что мы имеем дело с опытным снайпером: он не спешил выстрелить в ползущего русского, видимо ожидая более крупной добычи.

Вдруг немец припал к земле и стал пятиться к углу сарая.

— Гляди, Иосиф, как бы не уползла эта гадюка. Он, видимо, заметил кого-то. Я сейчас, вот только отойду в сторону.

— Не волнуйся, Зиночка, никуда он от меня не уйдет.

Прозвучал одиночный выстрел. Фашист взмахнул руками и замер на месте.

Испуганная выстрелом, рыжая крыса, перепрыгивая через ржавые банки, бросилась бежать вдоль вражеского бруствера.

Радостное известие

Снова настала осень — вторая блокадная осень… Год труда и борьбы закалил защитников Ленинграда. Перелом чувствовался во всем.

…Мороз осушил лужицы, сморщил грязь. Деревья оделись в причудливый наряд, украсились множеством изумрудных звонких ледяных сосулек и припудрились белой пыльцой. В воздухе все чаще и чаще кружились пушистые снежинки. Близилась зима. Земля стала гулкой — даже в немецкой траншее были слышны шаги идущего человека.

Ночью к нам пришла новая часть.

— Что, ребята, по морозцу ударим немцев? — спросил Андреев.

Незнакомый лейтенант ответил:

— Нет, товарищи, идите отдыхать, а там видно будет.

Выйдя из траншеи, мы шагали торопливо, все еще наклоняясь — сказывалась привычка: ведь год без отдыха мы держали оборону.

Люди то и дело оглядывались, словно боясь, что вслед идет враг, наступали идущим впереди на пятки, ругались и радовались.

После трехнедельного отдыха наш бывший 14-й, а теперь 602-й стрелковый полк занял участок обороны на гребне лощины, отделяющей Пулково от железной дороги. Отсюда хорошо была видна разрушенная Пулковская обсерватория и просторная равнина, поросшая мелким кустарником.

При передаче нам участка обороны бойцы сообщили, что здесь румыны, что с румынами жить можно довольно мирно.

— Мы ходили в один колодец за водой, — рассказывали бойцы. — Но позади румын стоят немецкие части эсэс.

Сержант Андреев придирчиво оглядывал траншеи, проверял состояние накатов, землянок:

— Низкие и тесные блиндажи у вас и мелкие ходы сообщения. Что же это вы, братцы, подзапустили тут все? Сегодня румыны, а завтра эсэсовцы, тогда что?

— Мы здесь не собирались век жить. А воевать — и так сойдет.

— Брось хитрить, по всему видно, как вы тут воевали. В одном ручье с румынскими фашистами морды мыли… Воевали…

— Вольному воля, — огрызнулся щупленький сержант и, ехидно улыбаясь, мигом скрылся за траншейным поворотом.

На зорьке я вышел в траншею и стал наблюдать за рубежом противника. Не поверил своим глазам: в нейтральной зоне во весь рост, без оружия, ничего не боясь, словно на родной земле, посвистывая, шел румынский солдат в рваном зипуне. Он размахивал ведром, а дойдя до ручья, остановился и пристально поглядел в нашу сторону.

Я отчетливо видел его в оптический прицел: смуглое лицо, большие глаза, черный кустик усов, подпиравший нос с горбинкой. Его спокойствие, сказать по правде, обезоружило меня. Он зачерпнул ведром воду, еще раз взглянул в нашу сторону и, посвистывая, ушел.

Я выстрелил в ведро. Румын спокойно закрыл рукой отверстие, откуда бежала струя воды, и, улыбаясь, погрозил мне пальцем.