У самой границы - [10]

— Послушай, отец, — окликнул старика Андросов, — возьми, что хочешь, дай твоего ишака хоть на час.

Старик спросил, зачем русскому человеку нужен ишак, и когда узнал, что Андросов — пограничник, молча сошел на землю.

Андросов хотел объехать колодец по широкому кругу, чтобы на нетронутом песке найти потерянный след.

— Какой след, старшина, — попробовал отговорить его Курбан. Он видел, что Андросов вот-вот повалится от усталости.

— А луна-то вон какая, хоть газеты читай, — ответил тот, едва взбираясь на упитанного ишачка, покрытого кошмой.

— Охраняй задержанного, головой отвечаешь, — сказал старшина и, проверив, надежно ли связаны руки Меджида, поехал от колодца в сторону, противоположную той, откуда пришли овцы.

Курбан решил заняться делом: запастись водой, напоить верблюдов, сварить ужин. Теперь уже он не мог избежать разговора с Меджидом и нарочно задержался у колодца, добывая воду.

Привязав к Яшкиной сбруе длинную веревку, он отгонял верблюда на сотню метров, пока у края полуобвалившегося колодца не появлялось наполненное водой брезентовое ведро. Тощие сухопарые подпаски, черные, как головешки, дружно вытаскивали ведро, с удовольствием помогая Курбану, решив, что и он тоже большой военный начальник.

Напоив верблюдов и наполнив фляги, Курбан притащил охапку веток и корней саксаула, которые наломал по пути, стал разжигать костер. Саксаул вспыхнул, как порох, сразу приблизив подступавшие к огню сумерки.

Собрав сухой верблюжий помет, Курбан подбросил его в огонь, подвесил над костром котелок с водой.

Он надеялся, что Меджид уснет, но, взглянув на лежащего у тюков земляка, невольно вздрогнул: Меджид следил за ним внимательными, лихорадочно блестевшими глазами.

— Курбан, не развяжешь руки, брат не оставит ни одного Нургельдыева в живых, — проговорил Меджид.

Сделав вид, будто ничего не слыхал, Курбан разостлал на песке кошму, раскинул над нею полог, приготавливая постель для себя и Андросова.

Ни скорпион, ни фаланга — ядовитый паук — ни за что на кошму не полезут. Вся эта нечисть панически боится запаха шерсти, потому что овцы охотятся за фалангами и преспокойно их едят как лекарство. Курбан готовил постель на двоих, нисколько не заботясь о Меджиде. Больше того, он достал длинный волосяной аркан и разложил его по замкнутому кругу, потыкав палкой в песок, чтобы случайно не оказалась поблизости гюрза или небольшая, но стремительная, подпрыгивающая в воздух на полтора метра змея-стрелка.

Меджид презрительно наблюдал за ним. На девой руке Курбана не хватало безымянного пальца. Курбан на всю жизнь запомнил тот день, когда, словно иглы, зубы змеи впились ему в палец. Он вскрикнул: «Гюрза!», из кибитки выбежала с топором в руке мать, увидев две капельки крови на пальце сына, отрубила ему палец и сама лишилась чувств. Помедли мать минуту — пришлось бы рубить всю руку, полчаса — не было бы его в живых. С той поры Курбан очень осторожно устраивался на ночлег, над чем сейчас зло смеялся Меджид.

— Курбан, если ты меня не развяжешь, клянусь, тебя опять укусит гюрза!

— Замолчи, Меджид! Не могу я тебя развязать! Какой ишак кричал: «Домой иду, войну кончал!» — ты или я?

— А зачем папаху надел? — огрызнулся Меджид. — Я думал, свои!

— Какие свои? Кто такие для тебя свои? — возмутился Курбан. — Язык змеи и хвост шакала ты, Меджид, не хочу больше говорить!

— Ты сам ишак, Курбан.

— Почему я ишак?

— Потому… Думаешь, немцы взяли Москву и дальше не пойдут? Через неделю здесь будут. А что ты скажешь тогда? Что немецкого разведчика в пустыне ловил? Думаешь, я не знаю, зачем вы здесь? И еще раз ты дурак, Курбан.

— Почему я еще раз дурак?

— Потому что твой старшина умнее тебя, на ишаке в Кара-Кумы поехал, а ты здесь сидишь. Если умный ты, развяжи руки, другом будешь, уйдем к колодцу Аджарали, там Зоря и мать, Зорю тебе отдам, свадьбу сыграем, братом будешь… Хоть бы поесть дал…

Молча протягивая Меджиду кусочки жареной баранины из его же запасов, Курбан раздумывал над этими словами. А что, если Меджид прав?..

Курбан представил на миг усталое худощавое лицо Андроса, который давно исчерпал свои силы и держался только на нервах и железной воле. Курбану стало стыдно. Разве Андрос слушал бы ядовитые слова Меджида? Да он бы его так тряхнул, что выскочила бы из Меджида его подлая душа.

— Ты шакал и сын шакала, Меджид! Не хочу больше слушать! — воскликнул Курбан.

— Ну погоди, собака!

— Сам собака!

— Тьфу! — плюнул Меджид.

— Тьфу! — плюнул и Курбан.

Андросова все не было. Едкий дым кизячного костра столбом поднимался к небу, закрывал собой полную яркую луну. Курбан, едва справляясь с одолевавшей его тяжелой дремой, подбросил в огонь веток саксаула, пламя вспыхнуло, осветив лежавших на песке верблюдов, полог и край расстеленной кошмы, сваленные в кучу вещмешки и тюки с продуктами и, наконец, связанного Меджида, злобно сверкавшего глазами.

Уголок видимого Курбану глаза Меджида, отражая красноватые отблески костра, горел алым светом. Курбан поежился.

Меджид отвел взгляд и уставился в огонь, как будто увидел там свое спасение.

Курбан снова подбросил в пламя саксаула, поправил разгоревшиеся кизяки. Одна головешка откатилась от костра на целый метр, но у Курбана не было никакого желания взять и бросить ее в огонь: все его существо просило отдыха. Если бы Курбан не опирался обеими руками на винтовку, он бы давно уже свалился на песок и уснул мертвым сном.