У Пяти углов - [67]

— Ну идите, я уже поставила чайник.

Перс, войдя в кухню, стал в ожиданий чая рыться в буфете. Там скопилось столько старья, что хоть приглашай археолога для раскопок.

— Узнаешь, мамочка? Шишкинский кофейник! Его бы начистить.

Перс торжественно извлек позеленевший сосуд, похожий на те, из которых полагается выходить джиннам.

Мы им не пользуемся, — недовольно сказала матушка: призыв начистить кофейник она приняла как упрек. — Ведь на меди какой-то окиси много, еще отравимся.

— Жалко, теперь таких не делают. А подари мне, если вам не нужен. Мы начистим!

— А не боишься окиси?

— Чепуха! Двести лет люди пили из медных кофейников, если не больше!

Матушка, конечно, тотчас согласилась с Персом:

— Да, я не подумала: действительно, столько веков пили. Как ты сразу все сообразишь! Бери, конечно, мне же ничего для тебя не жалко. Хотя память все-таки.

— А я помню, как тебе его подарили! Ты не знаешь, Волька?

Вольт не знал. Он вообще не очень тверд в семейных преданиях — тех, что с материнской стороны. Отец очень хорошо рассказывает, а матушка — нет.

— Он потому шишкинский, что его мне подарили, когда я праздновала пятисотых «Мишек». Я же деньги зарабатывала копиями, еше при папе и потом: ведь не хватало, что он присылал. И без конца делала «Мишек». Могла, кажется, с закрытыми глазами. А Петюнчик мне помогал. Помнишь?

— Еще бы! Была такая калька с дырками, я накладывал на холст и сыпал на нее угольную пыль! Она попадала сквозь дырки на холст. Как-то это называлось особенно!

— Припорох.

Во-во! А потом только обвести точки — и готов рисунок. Я же иногда и обводил!

— Да уж я бы без Петюнчика не смогла столько их наделать! И когда сдала худсовету пятисотых «Мишек», меня, помню, так в копийной сфотографировали на фоне этих «Мишек» и подарили кофейник. Прямо юбилей! А до тысячи не дотянула, сделала только восемьсот восемьдесят три — точно помню. А потом вдруг заболели глаза: нестерпимая резь, точно ножом. Врач сказал: «Немедленно прекратить! Полный отдых глазам!» Вот так… Ты, можно сказать, вырос на этих «Мишках».

— А я и сейчас часто вижу эти копии, — сказал Перс— Особенно в домах культуры. Наверное, нет дома культуры без «Мишек»! И каждый раз думаю, не твоя ли копия. А у тебя ни одной не осталось?

— Нет. Я их тогда видеть не могла!

— А жалко. Я бы дома повесил с удовольствием. Такая память! Если б можно было купить в каком-нибудь ДК.

Вольт слышал об этом и раньше, хотя не так подробно. Восемьсот восемьдесят три! Тоже своеобразный максимум. Обидный максимум.

Мама как бы почувствовала его мысли, вздохнула с сожалением:

— Да, столько могла за это время сделать творческих работ. Но за копии платили, а свои нужно было сдавать «на реализацию», так это называлось. Продавалось там так ужасно медленно! И принимали плохо. Сейчас в нашей лавке больше покупают иностранцы, а тогда туристов было мало. Иностранцы любят реализм, как у меня: у них же там больше всякие абстракции, им и свои абстракции надоели, потому они наших левых не очень берут. А у меня всегда понятно, что изображено. Особенно они берут, если какая-нибудь церковь изображена. Мне говорили, недавно купили мою работу в Австралию — Псковский кремль.

Как это назвать — волей или наивностью? Мама пишет и пишет свои работы, старательно и подробно сохраняя все мелкие детали, в той самой манере, как сорок лет назад, не гоняясь за модой, да и не очень ее замечая, — как искренне толком не знает, кто такой Высоцкий и сколько нынче стоят брюки под названием джинсы.

— Так что начисти, Петюнчик, этот кофейник, пейте из него дома и вспоминайте шишкинских «Мишек».

— А я, думаешь, не вспоминаю? Я же говорю, с удовольствием бы повесил у себя! Репродукции продаются, но репродукции — не то.

— Да, где-то, конечно, есть в клубах. А на обороте должен быть штамп худсовета и написано: «Художник-копиист такой-то». Где-то еще висят, если не списали. Сейчас ведь не очень модно — копии. Но лучше бы мои собственные работы висели в тех же клубах… Мы тут засиделись, а я не прозеваю вторую серию? Так хорошо играет Ильинский — вылитый Толстой. Наверное, Ильинский изучал настоящие киносъемки — ведь тогда уже снимали Толстого в кинохронике, правда? Пушкина труднее играть в этом смысле: только по портретам.

Мама вышла и крикнула из своей комнаты:

Да, началось! Вы хоть загляните на минуту, какое замечательное сходство!

Перс пошел смотреть сходство, а Вольт — нет.

Странное у Вольта было состояние: по-прежнему-несносное тянущее ощущение в сердце, похожее на изжогу, но теперь к нему присоединилось и общее беспокойство: трудно было усидеть на месте, трудно было о чем-нибудь думать. Казалось, надо куда-то спешить, бежать — и тогда станет лучше, исчезнет сердечная изжога. Точно так же перед резкими переменами в атмосфере беспокоятся белые крысы, в особенности мудрый Мафусаил, — сравнение со старым крысом Вольт вовсе не считал для себя обидным.

Чтобы прийти в форму, Вольт решил применить испытанный прием: взял лист картона и стал набрасывать фломастером фантастический пейзаж. Планету, на которую когда-нибудь прилетят люди. Которые сильнее и счастливее нас. Которым он так завидует… Чтобы сделать приятное Персу, можно вообразить, что разговаривают они на эсперанто.