У Пяти углов - [16]

Да, отец многое мог бы вспомнить — и записать. Про того же Алябьева и про многих других, кого знал и знает. А может, и записывает? Вольт не знал, потому что давно уже ограничил общение с отцом короткими письмами. И тем яростнее он внушал старику Мокроусову:

Нельзя, чтобы ваши случаи пропали, нельзя! И все как рассказывали, теми же словами! Поняли?

42

Чтобы ни одного красивого. От красивых слов только хуже пойдут язвы! Тетрадка есть?

— Есть. Моя принесла, чтобы записки ей писал.

— Вот чтобы завтра предъявили мне две страницы. Все, Егор Иваныч, идите. Обо всем договорились.

Старик Мокроусов вытянулся по-солдатски.

— Спасибо, Вольт Платоныч. А это вы хорошо сказали: про гражданские болезни. Точно: чего не ел, чего не пил, спал на снегу; а другой раз в ноябре в воде по пояс, а после ни обтереться, ни обсушиться — и ничего. Точно.

— Это не я, это вы сами сказали.

— Я сболтнул, а вы заострили. Ну спасибо, пошел.

Он немного тянул, словно ждал, что Вольт его остановит, поговорит еще, но все уже сказано, а хуже нет — повторяться и размазывать. Надо обрывать сеанс на высокой ноте. Да и выложился Вольт — волевой посыл, он не дается даром.

Чуть потоптавшись, старик Мокроусов пошел. А Вольт, расслабившись, стал снова замечать все вокруг: больных, толпившихся в отдалении, — всем интересно хоть на четверть расслышать, как тут доктор без лекарств одним языком заговаривает болезни; и резкие тени пальмовых листьев на полу, на столах, на собственном халате. В такие солнечные дни внушения удаются лучше — наверное, солнце поднимает настроение и у Вольта, и у его пациентов.

Передохнув минуту, Вольт уже собирался позвать к себе следующего — у входа в столовую как раз замаячил Леша Усиевич, страдающий не столько от кардио-невроза, сколько от неуверенности в себе, — но тут в столовую вбежала Марина, хозяйка первого поста, которую Вольт не застал, когда пришел за стариком Мокроусовым.

— Вольт Платоныч, только на вас надежда! Я знаю, вы заняты, но только на вас!

Марина была вся в слезах. Многие своих слез стесняются — стараются высушить глаза, высморкаться, подкраситься, но все равно выдает краснота, — многие, только не Марина: да, она плакала, она доведена до слез и не видит причин это скрывать!

— Только на вас! Это опять Аврора Степанна! Ну, наша старшая. — Точно Вольт не знает, кто такая Аврора Степановна. — За что она меня ненавидит?! Что же мне — совсем уходить?

Больные, толпившиеся в отдалении, смотрели и прислушивались с еще большим интересом, чем когда Вольт только что заговаривал болезни старика Мокроусова. Вольт считает, что дрязги между сотрудниками лучше бы от больных скрывать, — но разве теперь скроешь?

Бсю дорогу она ко мне придирается! Ну почему Что я ей сделала?!

Аврору Степановну, медсестру старого закала, Марина должна раздражать — это ясно: и косметикой, после многих баталий сведенной до минимума, но все же сохранившейся; и брюками — почему нельзя медсестре в брюках, никто объяснить не может, — но нельзя; и флиртом с молодыми больными; а больше всего — чем-то неуловимым, что Аврора Степановна, не находя более точного слова, называет наглостью. Ну, что случилось в этот раз?

— Будто я не дала Савичу троксевазин! А он сам такой — вы же знаете: всегда хочет получить лекарство два раза. Думает, вдвое быстрее выздоровеет. Все больные в палате видели, все подтвердят, а он побежал жаловаться к Авроше. А она ему верит. Почему ему верит, а не мне? Я ей что ни скажи, она: «Надо меньше думать об ухажерах!» Завидно ей! И все здесь против меня! Я раз пожаловалась Якову Ильичу, а он: «Аврора Степановна очень передовая и нетерпимая к недостаткам! Надо не жаловаться, а самой подтягиваться до ее уровня! Здесь работа, а не дома у мамы». «До ее уровня». С тоски подохнешь, если на ее уровне! Что же мне, увольняться, если и он так?

Аврора Степановна передовая — это точно! Все отделение увешано графиками с разноцветными кругами и стрелами — наглядной агитацией, на которую старшая собирает каждый месяц с врачей по рублю, а с сестер по полтиннику и приглашает художника. И Яков Ильич не дурак, что так ценит старания своей старшей: по количеству этих кругов и стрел работа отделения оценивается ничуть не меньше, чем по койко-дням, процентам улучшений и прочей чисто медицинской статистике. Так что иронизировать можно по поводу антиникотинных проповедей Вольта, а наглядная агитация — дело сугубо серьезное.

И все-таки Аврора Степановна занимается не только графиками. Персонал она держит твердо, нельзя этого не признать. Сестры у нее не грубят, санитарки, обслуживая лежачих, не вымогают по рублю в день, а в других отделениях только об этом и слышишь. Потому Вольт не мог с уверенностью решить, кто же прав, а кто не прав: Марина или Аврора Степановна? А он привык четко различать, где правые, где виноватые, как вот в случае с курением: кто курит — тот безоговорочно не прав! — и такая неожиданная неопределенность отношения к Авроре Степановне его раздражала.

Но все же троксевазин Марина дала Савичу. Вольт в этом верил Марине, тем более что знал Савича. Значит, не права в данном случае Аврора Степановна.