У подножия старого замка - [2]

Ирене делалось страшно. Она вздрагивала от шороха летучих мышей, которых так много в этом замке, и убегала прочь.

Ирена — дочь каменщика Ольшинского. Его семья из шести человек живет на улице Святой Катерины в доме пана Бернась.

Отец Ирены редко находил работу по специальности и брался за любое дело, лишь бы прокормить семью. Он был мастером на все руки: и дом построит, и печь сложит, и трубы сварит, и даже рукавицы для ребятишек свяжет. Летом жилось легче — ловили рыбу в окрестных озерах, собирали щавель, ягоды, грибы. Хуже было зимой. От голода иногда спасали неожиданные морозы: в стужу в городе лопались водопроводные трубы, и Ольшинскому удавалось заработать несколько злотых на их ремонте.

Зима 1937 года была особенно трудной. В ожидании случайного заработка пан Ольшинский вместе с другими безработными целыми днями простаивал около ратуши. Ирена приносила отцу в большом термосе горячий кофе — мать варила его из поджаренного на сковороде жита. Ольшинский угощал им товарищей, а потом, забыв отослать Ирену домой, засунув руки в карманы залатанного на локтях пальто, ругал местное начальство, а заодно президента Мостицкого, охотившегося, если верить газетам, в то время с маршалом Герингом в Беловежской пуще.

Ирена недоумевала. В школе она разучивала о пане президенте и о недавно умершем дедушке Пилсудском столько хороших стихов! Учителя говорили, что это самые умные, самые справедливые люди в Польше. А отец их ругает…

— Порази их, ясная молния! — ворчал отец. — Они там, толстопузые, зубров стреляют, а у нас животы от голода подвело. Все говорят — кризис…

— Ну что ты, Бронек, — останавливал друга пан Граевский, — хочешь, чтобы тебя в Павяк[1] упрятали?

— Не упрячут, нас слишком много, — возражали пану Граевскому безработные. — Говорите, пан Ольшинский.

Пан Ольшинский, раскурив затухшую трубку, рассуждал:

— По-моему, настали тяжелые времена. Всей Польше нелегко, а нам, мазурам, хуже всех. Немцы считают нас поляками, поляки — немцами, кому как выгодно. А сами мазуры забывают порой, что они потомки древних венедов-славян. А мы не должны забывать, что у нас есть свой язык, свои национальные обычаи, что мы поляки! Мы принадлежим Польше и свои права отстоим. Не так ли, Костя?

— Еще бы! Ты, как всегда, прав, Бронек, — соглашался пан Граевский. — Вот и скажи об этом на собрании мазурской народной партии. Ты ведь там голова.

— И верно, пан Ольшинский, сказали бы! — поддержали пана Граевского безработные.

— Что ж вы думаете, не говорил? — Отец Ирены горестно вздохнул. — Да я уже не меньше десяти раз объяснял, почему нам необходимо вырваться из-под немецкого влияния и брать пример хотя бы с конгресяков[2]. Ведь мы, мазуры, вместо того, чтобы отстаивать свои национальные права и обычаи, петушимся друг перед дружкой и даже, по примеру некоторых евангеликов, разжигаем неприязнь к конгресякам.

— Конгресяки хитрые, изворотливые, — сказал кто-то. — С ними нам не по пути. Они нас не понимают, потому что им всегда жилось легче, чем нам, мазурам.

— Ну и неправда! — возразил Ольшинский. — Просто они смелее нас и истинные поляки! Они открыто протестуют против того, что наши власти устраивают для немцев и своих магнатов балы в Королевском Дворце в Варшаве, а народ голодает. А мы молчим, терпим и не учитываем, что все наши внутренние распри — быстрая вода на немецкое колесо. Из-за наших разладов немцы нас совсем оттеснили. Чуть ли не все предприятия, учреждения и магазины в их руках. Мы им нужны только как грубая рабочая сила, да и то не всегда.

Пан Граевский дернул отца Ирены за рукав и испуганно зашептал:

— Хватит, Бронек, а то еще подслушают пилсудчики, в конце недели пособия не дадут. Подохнем тогда.

— Не подохнем, Костя, не паникуй! Расшиби их, ясная молния!

Отец Ирены приходил домой озябший, усталый и мрачный. Не раздеваясь, молча ложился на деревянный топчан, стоявший на кухне, отворачивался к стене и делал вид, что спит. Когда же отец приходил с деньгами, то был совсем другим. Хитро прищурив помолодевшие глаза, выкладывал со стуком на буфет два-три серебряных кружочка и говорил матери:

— Вот тебе, Настка, деньги, сбегай в магазин, купи нам чего-нибудь.

— Сейчас, Бронек, — откликалась обрадованная мать. — Сейчас!

Она надевала свою вытертую каракулевую шубу, которую носила уже лет двадцать, и убегала в лавку. Вскоре на столе дымился суп со шкварками, который в шутку называли «Заиграй». «Заиграй» — суп бедняков, им наедались вволю. Иногда, по праздникам, к этому супу добавлялся еще кусочек кровяной колбасы.

Ирена училась в шестом классе, а ее брат Юзеф в четвертом, когда им стали выдавать в школе бесплатные завтраки. На большой перемене разодетые, надушенные дамы, жены чиновников и лавочников, надев повязки с красным крестом, раздавали детям бедняков хлеб со смальцем и сладкий кофе. Ирене и Юзефу было стыдно принимать эту милостыню, но что было делать — им так хотелось есть.

В городе было две школы. Семилетняя, где учились дети бедных и зажиточных, и гимназия — только для богатых. Многих барчуков привозили в школу на бричках, а зимой — на санках. И кучера называли этих барчуков паненками и панычами.