У парадного подъезда - [107]

Вас тошнило от сибирских сказок Георгия Маркова и военно-патриотических вестернов Юрия Озерова?

Посмотрим на ваше самочувствие, когда «общим местом» в литературе и кино станет место общего пользования, когда тугие струи, звенящие в унитазе, будут повсеместно претендовать на то, чтобы камертоном отзываться в вашей душе. Когда железный несокрушимый социалистический авангардизм окончательно расстанется с комплексом гонимого течения и двинется в атаку по всему литературному фронту. А самое страшное в нем — это не его бескультурье, не его отказ от нравственных границ, не его агрессивность. Нет. Самое страшное — это его патологическая серьезность, прежде всего в отношении к самому себе. Ни тени улыбки, ни намека на божественную легкость «смеха великих»; тотальная мрачность без надежды на выход к радости или разрешения в грусть. Мрачность, которая тоже любит прятаться за маску иронии, но для которой ирония также недоступна.

Говорят, что все это неизбежно. Что все слова, темы, идеи традиционной культуры, от «духовности» до «диалогизма», зацапаны жирными пальцами Государства, утратили автономность от идеологии и-потому должны быть «отмыты» через отстранение, иронический выверт, соц-артовскую «перекодировку». Это правда, но не вся. Во-первых, «отмывальщики» (о чем было уже сказано в главе «Пародии связующая нить») попадают в ловушку, которую подставило им официальное искусство, ибо они существуют лишь до тех пор, пока функционирует оно. Случись с ним смерть — и никто не поймет, что же «выворачивалось» и «остранялось» в стихах Игоря Иртеньева и, картинах Меламида и Комара. Стало быть, они кровно заинтересованы в реанимации агонизирующего советского искусства, только не признаются в том даже себе. Во-вторых, когда настоящего художника переполняет через край то небывалое, неслыханное, несказанное, что он призван принести в мир, у него просто не остается времени задуматься о «старом» языке; «новый» язык сам формирует себя. Потому все эти доводы — от лукавого; они призваны прикрыть повсеместное нежелание отвечать жизнью за творчество, отказ от «строчек с кровью».

…Но касается сказанное не только литературы; касается оно и нашего социального житья-бытья.

Я никогда не сочувствовал коммунистической идее; «большевизм» был для меня худшим политическим ругательством. Больше того — ни секунды не сомневаюсь, что в этой стране, которую коммунистическая утопия с ее мистериальным «мировым пожаром» чуть не спалила дотла, «партия Ленина, партия Сталина» не имеет никаких шансов на спокойную старость. И вроде бы должен радоваться, наблюдая, как на куски разваливается рассохшаяся партийная империя, как стройными рядами, с пением «Национала» уходит из ее рядов младшее поколение, за которым потихоньку устремляется старшее… Но отчего-то грустно. Потому что уходить от старого соблазна — мало; нужно еще сознавать, куда уходишь, не в трясину соблазна — нового. Год назад до меня внезапно дошло, что «Свободное слово», орган «Демсоюза», предельно напоминает ленинскую «Искру» времен ее первоначального возгорания. Чуть позже представился случай положить рядом два номера — тот и этот, 12-го года и 90-го. Странная вещь, непонятная вещь — все совпало. Требование распустить Государственную думу — с требованием распустить Съезд народных депутатов; нежелание допустить кадетов и прочую реакционную нечисть в новую Думу — со столь же откровенным призывом созвать новое учредительное собрание без коммунистов. Пошловато-фехтующий, язвительно-базарный стилек большевистской печати, столь знакомый каждому по синему пятидесятипятитомнику, внезапно отзывается в статьях Валерии Новодворской о Горбачеве[133]. Очень развеселило меня также обнаруженное в одном из номеров «Сводного слова» письмо матери юного дээсовца; и не захочешь, а вспомнишь о Ниловне и героическом рабочем Павле… И главное, главное — этот тоскливо-неутолимый дух нетерпимости, этот революционный вихрь, однажды уже задувший золотое пламя русской культуры, а теперь готовый смерчем обрушиться на едва тлеющие и чудом сохранившие остатки тепла угольки…

Вот вам ваша свобода! — раздраженно воскликнет в ответ кто-нибудь из «бывших». Чего хотели, то и получили. Мы — же предупреждали: вставьте все по прежнему… Да нет, друзья, виноват не избыток свободы, а недостаток культуры. Не на Америку мы становимся похожи, а на Румынию. И, значит, опять предстоит нам сражение за демос, чтобы не задушил нас плебс; опять придется тактически поступаться принципами, как бы на время забывая, что единственно возможное состояние для нормального человека (для литератора — подавно) — это консерватизм, стремление сберечь созданное, поддержать стабильность, — законсервировать достигнутое. Раньше мы забывали об этом, ибо — что было консервировать, кроме пустоты? Выродившуюся, полностью утратившую связь с живительной народной традицией «поэзию босоногого детства»? Союз Нерушимый Советских Писателей?.. Теперь — нечего консервировать, кроме охлоса во всех его проявлениях. А значит, превращенной формой консерватизма вновь становится радикальность; вновь необходимо вставать в строй, плечом к плечу, пока последние ростки культуры не затоптаны в грязь. Вставать, понимая, что война не должна длиться вечно, что радикалом нельзя оставаться всегда, как нельзя всегда есть острую приправу без «приправляемого» ею.