У ночи длинная тень - [19]

- Еще этажерочку туда, она легкая, - хозяйка указала пальчиком куда-то в угол.

Сверху, с лестницы, позвали:

- Лариса!

- Да-да? – она оглянулась.

Потом, что-то вспомнив, процокала каблучками через всю площадку в угол, где стоял сервант.

- Поезжайте! – крикнула она, двигая сервант.

Шумно захлопнулась дверца лифта, кабина пошла вверх. А Оська все стоял и смотрел на Ларису.

Лифт дошел до верха, было слышно, как там сгружают мебель.

… Он смотрел на нее: на рыжий ливень ее волос, на слабые девчоночьи плечики, которые дрожали от напряжения, когда она отодвигала от стены сервант… Яркая, чудесная, но Оська вовсе не удивился, увидев ее: он ее уже видел в цветном французском фильме.

- Отойди, мальчик, не стой на дороге… Ну-ка, помоги, мальчик!

Зачарованно смотрел он в ее лицо, на колючие синие ресницы, на завиток волос между бровей. Может, артистка? Потом узнал: она училась в Технологическом институте.

И снова спустился лифт, и люди в стеганках втащили туда сервант, а за ним и торшер, и другие вещи. Площадка опустела. Теперь уж ничего не загораживало Ларису, и Оська увидел ее всю: тонкую, в коротеньком платье, в туфлях с большими каблуками. И ноги, длинные сильные ноги, чужие для этой хрупкой фигурки. Оська смотрел на нее, наверно, как-то странно, потому что она вдруг поджала губы и улыбнулась. Она всегда так улыбалась ему – но это он заметил уже после.

А потом они встречались каждый раз в лифте. Оба спешили – Оська в школу, она в институт. Всегда она была в коротеньких платьицах, юбочках, словно оправдывалась за раннее замужество своими сильными, слишком зрелыми, женскими ногами. А вообще, похожа она была на девчонку, только сильно накрашенную, и Оське хотелось дернуть ее за волосы. А она поджимала губы и улыбалась, одному ему так улыбалась, и Оське это нравилось. Почему она так улыбалась? Наверно, уж очень Оська странно смотрел на нее… А о чем она тогда думала?..

Он перевернулся на живот и обхватил – руками враскид – раскладушку. Дождь снаружи глухо стегал по крыльцу. Дождь…

Они поселились на восьмом, на том же этаже, где жил и Оська. Бабушка заходила к ним попросту, по-соседски, и звала их Толя и Ларочка. Как долго спускался лифт по утрам! Мука и блаженство. Почему она отворачивалась, когда Оскар задевал ее портфелем? А он потом нарочно задевал, и на ноги наступал в лифте нарочно. Он был тогда уже выше ее ростом. Тогда, в седьмом классе. А в девятом – выше и ее Толи на целую голову. Как-то она сказала, что у него звучное имя, и в Америке даже есть «премия этого имени», ее дают киношникам. И улыбнулась чуть снисходительно… Сказала, что ничего не имела бы против, если бы так звали даже ее сына. Но двух ее драчливых мальчишек звали Сашок и Сережка. Это уже потом, когда Оскар вернулся из армии. Кстати, там, в армии, он начал писать стихи, - все о ней, - восемь общих тетрадей исписал! Впрочем, в стихах ни разу не было имени «Лариса». А была некая она, прекрасная и необыкновенная. У нее были жаркие волосы, небесные ресницы и глаза Снежной Королевы. Голос был нежный и четкий, голос – как колокольцы, и радуга, и шаровая молния. А ладони – зовущие и нежные.

Стихи были плохие. После армии он увидел, что ладони-то у нее самые нормальные, только очень маленькие. Но вообще-то в стихах что-то было. Что-то верно схваченное. Лариса.

Нет, чего там! Стихи как стихи, все нормально, зря бросил писать, можно было бы и в Литинститут подать, и прошел бы. А что?..

Оскар спустил руки и нашарил под раскладушкой сигареты и зажигалку… Ага, зажигалочка, та самая! Которую он у Толи свистнул… Глядя на зажигалку, Мухин вдруг почему-то вспомнил Ларисиного Толика – и его манеру закуривать, и как он по утрам выходит из квартиры походкой тяжелоатлета, как бросает небрежное: «Лариса, запри», и, не дожидаясь лифта, сбегает по лестнице, идет через двор, на углу останавливается у газетного киоска. Всегда останавливается. Толик рутинер: у него раз и навсегда установившиеся привычки. Солидный молодой человек. Из тех, у которых к тридцати уже просвечивает лысинка, из тех, которых соседские тетушки называют по имени-отчеству уже в двадцать восемь. Вспоминая это, Мухин поймал себя на том, что думает о Толике с отголоском старой, острой ненависти. И он с досадой швырнул зажигалку под кровать…

В самом деле, за что она полюбила этого идола, дубоватого, лысоватого, с неподвижным квадратным лицом?

И вспомнилось такое. Однажды, одним прекрасным воскресным утром, чистил Оська на лестнице ботинки. Из соседней квартиры, за Ларисиной дверью, вдруг послышались громкие голоса. Голос высокий, звонкий трепетал непрерывным колокольчиком. Бухал изредка глухо и вяло голос другой, голос ее мужа. И Оська забыл про свои ботинки, он стоял, сжимая щетку в потной руке и растерянно слушал перепалку за дверью, и представлялось Оське… Вот в слезах, кусая свои дрожащие от обиды губы, ходит она по квартире в своем китайском халатике – халатик распахивается на коленках, когда она резко поворачивается, дойдя до стены – ходит как юная пантера в железной клетке зоопарка. Ее пушистые волосы на плечах пахнут шампунем и духами. А грубый голос над ней бухает и бухает, будто бич укротителя… Так думалось Оське… Дверь вдруг распахнулась, и вышел угрюмый Толик. Оська едва успел нагнуться над ботинками, ожесточенно стал их надраивать. «Вот тебе, вот тебе!» - мысленно приговаривал он, чиркая щеткой по тупорылому ботинку. Тяжелые шаги Толика затихли внизу на лестнице.