У него ко мне был Нью-Йорк - [26]

Крючками были кратковременные вспышки любовной эйфории, которыми, как героином, подпитывались долгие периоды депрессивной апатии. Он, когда ему было нужно, называл и считал её женой, а когда ему это не было нужно, называл и считал кем угодно ещё.

Например, стерильная формулировка «мы только родители». Хотя ещё пару часов назад он говорил об их отношениях как о долгой, трудной, но настоящей любви. Что она не должна быть ни с кем больше, что ей никогда нельзя было уйти от него, что их союз со всеми его трудностями был навсегда.

Именем любви люди делают друг с другом страшные вещи.

И вот снова внезапно — полная смена правил игры.

Она никогда не знала, в какой момент, почему, что она сделала не так, поэтому на всякий случай она уже не дышала, но перелом всё равно был неизбежен.

А потом опять — преданность, взаимные обязательства и слова «ну, ты же меня знаешь лучше всех на свете». И вроде всё так безгрешно, чисто по бумагам, фактически — правда. Не придерёшься.

Но такие отношения, в которых тебя заставляют подчиняться взлётам и падениям психики абьюзера, — о, это изощрённая пытка. Психика созависимого растоптана, воля сломлена, а душа — если понимать её как обладание собственным миром и ценностями — выскоблена. Созависимый человек становится собакой, которую можно ударить, а можно засосать прямо в её чёрные собачьи губы, не брезгуя, она ж родная.

Так вот, после стольких лет качелей они опять якобы были вместе, они пришли в гости, они понравились там едва знакомой женщине. Потому что со стороны все ещё выглядели как красивая и молодая семья. С симпатичным ребёнком. Они и жили в тот миг по правилам семьи.

И та едва знакомая женщина сказала: «Какие вы классные! Как вы мне нравитесь! Такая вы офигенная семья».

А он бросил: «Да мы в разводе давно!»

Так легко, так весело и играючи. Он бросил это постороннему человеку. И это была всего лишь правда, ничего кроме правды.

Они правда были в разводе. Проблема была в том, что за две минуты до той реплики они ещё были «семьёй». Переключения из режима в режим участились настолько, что они могли несколько раз меняться прямо в течение одного дня. И тогда, после той реплики, её наконец-то — после семи лет существования в этом режиме — «срубило».

Шёл когда-то в прокате фильм «I Tonya». Там фигуристку ударили по ногам железным прутом. Она всё думала: как это? Получить по ногам железным прутом? Вот в тот момент она, кажется, ощутила удар такой силы. Только по психике.

Она — старые сбрендившие механические часы, у которых все стрелки идут в разные стороны с дикой скоростью и кукушка не затыкается.

Она впала в неконтролируемую ярость, она покраснела, она схватила ребёнка за руку и потащила её к выходу из гостей. Милые и расслабленные люди, которые находились вокруг, спрашивали, что случилось, а ребёнок недоумевал. Почему так резко ушли?

А ей было трудно дышать, мир вокруг стал картонным и плоским, лица прохожих на улице вытянулись в страшные лошадиные морды, и она обнаружила себя в панической атаке.

И вот он, газлайтинг. Она в панической атаке, а в спину её догоняет эсэмэс: «Чего ты опять истеришь?!»

А она… Она не то что не истерила, она буквально погибала в этот момент. Падала Алисой в пропасть, которая никак не кончалась. На улице ей хватило самообладания привести себя в порядок, она купила холодной воды и посидела на лавке. Полежала. С ребёнком. А потом она поняла, что ущерб наносился её психике. Не судьбе, не шкале ценностей и представлению о том, как должна складываться жизнь, а психике. Здоровью. Она почувствовала, в какой зоне находится. Результат отношений, в которых она тогда жила, — это приглашение в ещё одну, новую депрессию, на этот раз уже с паническими атаками.

Она шла после того эпизода домой, она держала дочку за руку, и повсюду, из каждой дыры играл Дэвид Боуи. Потому что той ночью он умер в своей нью-йоркской квартире от рака. Весь мир пел его грустным голосом. А она рыдала. Ей было очень жалко себя. Так начинался 2016 год.

На следующее утро она сидела на балконе, слепило солнце, у неё была онлайн-сессия психотерапии, и она плакала так сильно, что мозг болел ещё два дня потом. Это было дно.

Через несколько лет в совсем другой части жизни, уже в Америке, в совсем других гостях она невольно вспомнила ту историю.

Когда все гости вдруг напряглись и хозяйка дома сказала: «Ох, к нам едет Эвелина». Она спросила тогда хозяйку дома, в чём расстройство. «Что за Эвелина?» А ей ответили: «Ну, ты сама увидишь. Эвелина — очень тяжёлый человек, у неё, видимо, съехала крыша от неудачной личной жизни». И ей коротко рассказали биографию Эвелины, которая представляла собой такое же точно постоянное насильственное переключение режимов из эйфории в лёд и обратно.

И вот приехала та Эвелина… Русская американка. Ухоженная, обеспеченная, увешанная атрибутами успеха. И при этом какая-то невероятно несчастная.

Внешне она была похожа на Круэллу Девиль с всклокоченными волосами из мультика «101 далматинец», при ней было двое бледных нервных детей. Она, кстати, была ещё вполне молодой, но действительно словно немного не в себе. Она бросала бешеные острые взгляды во все стороны, пугающе таращила глаза, словно выискивая, на кого обрушить своё негодование. Её как будто постоянно било током прямо изнутри. Она обращалась с неуместными резкими репликами к каждому человеку в комнате. И много — да нет, постоянно — говорила о своём муже. Спустя два часа она уже кричала в гневе на поляне около дома.