У нас все хорошо - [92]

Она медлит с ответом.

— Как меня это все раздражает. Не понимаю, почему я должна ехать с вами в отпуск.

— Со старым нацистом и кандидатом в парикмахеры. Ты это хочешь сказать?

Она сглатывает, приходится сдерживаться, чтобы не расплакаться. С большим усилием она подавляет свой стыд, а пару слезинок, которые все-таки выступают, она стряхивает, сильно поморгав.

— Я просто сваляла дурака.

— Как раз на эту тему я и хотел поговорить. У твоего господина Че Гевары явно были не все дома. Задача революционера — делать революцию. Это в самый раз для поэтического альбома. А он идет с пятнадцатью парнями в боливийские джунгли и собирается таким манером свергнуть правительство. Ну уж увольте! Что это такое? В джунглях только змеи. И потом истерично размахивать автоматом во имя народа и за страдание масс. Так и хочется спросить, в своем ли уме был господин доктор и его бойцы.

Против всякого ожидания Сисси поднимает на него глаза, худенькие руки скрещены на груди. Ее коротковатая майка задралась, и виден голый живот. С выражением полнейшего недоумения она произносит:

— Ты просто ничего не понимаешь, ты слишком стар для этого.

При этом голос ее полон такой грусти, что Петеру уже больше ничего не хочется говорить.

Он делает глубокий вздох, это помогает снять напряжение. Он чувствует себя изнуренным, он действительно устал.

— Завтра мы будем на море, тогда все будет выглядеть совсем по-другому.

Он заводит мотор, выжимает сцепление и говорит:

— Тогда снова в путь.

Here we go… Here we go. И так они и едут, молча, хотя языки у всех хорошо подвешены, значит, дело обстоит совсем плохо, под высоким куполом неба, где солнце стоит уже не так высоко, и тени еще не так плотны, в сопровождении голодных птиц, которые чертят в синеве пересекающиеся черные линии, через деревни, просвистанные ветрами, меж подсолнухов, буйствующих в пыльных садах, мимо Лейбница, через Мур и снова прямо, трактирчик у моста, перед тем как снова переехать Мур, двадцать шиллингов тому, кто мне скажет, сколько раз мы сегодня пересекали Мур, неправильно, сын мой, вот сейчас уже в седьмой раз, и тормозим, тормозим, вот вам и сюрприз: прямо перед въездом на мост машина попадает в хвост автомобильной пробки, которая тянется далеко вперед, до пограничного пункта, Шпильфельд, тот же Шпильфельд (и Штрас тоже) — одна из восьмидесяти восьми (позднее девяносто двух) остановок в игре — бывшей игре? — Петера «Знаешь ли ты Австрию?», на которой сейчас делают деньги другие, одна из остановок, какие сегодня уже были, ну? а? кто может их мне перечислить? Вена, а еще? Еще раз двадцать шиллингов. Но у Петера у самого острая нужда собрать все эти остановки, он погружается в воспоминания, в мозгу запах склада в Майдлинге: деревянная стружка, пролитый клей, подмокшая бумага и пепел, пепел, когда он и беременная Ингрид осенью 1960-го все вычищали, а оставшиеся коробки и фигурки от игры и весь мусор (медвежью шкуру) сожгли на площадке перед воротами. Сказать вам? Все слышат? Вена, Леоберсдорф, Винер-Ной-штадт, Земмеринг, Брук, Грац, Шпильфельд/Штрас.

Знаешь ли ты Австрию?

Так постепенно и так медленно, что и в самом деле можно составить себе представление.

У Сисси на носу зеркальные очки от солнца. Она сидит с поникшей головой, немного измученная, как кажется, смотрит в сторону, не позволяя видеть ее насквозь, чтобы понять, каково ей на самом деле. На всякий случай она укрылась под пенной маской (если говорить ее языком). Когда Петер выходит из машины, чтобы получше ознакомиться с ситуацией, а Филипп следует за ним, Сисси не делает никаких попыток выбраться из своего укрытия. Вопрос Петера, может, лучше отвезти ее к поезду, чтобы она могла вернуться в Вену, она, кажется, вовсе не слышит, а если и слышит, то оставляет без внимания.

Вот и пойди догадайся. При всем своем желании Петер и понятия не имеет, что это за странный такой период в жизни девочки. Единственное, что он знает, это то, что сейчас они едут в отпуск вместе в последний раз и что ему очень жаль, потому что, несмотря на ее капризы, она милый человечек. В следующем учебном году она заканчивает гимназию, и как только она начнет студенческую жизнь, то дома ее уже не удержать, на этот счет он не строит иллюзий. Ему будет ее недоставать, наверняка. Есть надежда, что она будет часто заходить, к обеду или ужину или когда поссорится с другом. Один-единственный раз было такое: какой-то мальчик из отряда скаутов злоупотребил ее доверием. Она была смертельно несчастна и плакала. Петер утешал ее общими, пустыми фразами, которые обычно вызывают у нее негодование. Но он держал ее руку, а она — его, а потом она уснула у него наверху. Давненько это уже было, года полтора назад. И с тех пор бывают моменты, когда кажется, что она ищет его близости. Но в основном она ведет себя по-другому: бесшумно открывает и закрывает двери, проскальзывает по дому на цыпочках, и еще она постоянно и очень обстоятельно качает головой, что бы он ни делал, выпивал ли стакан воды или сморкался. Что-то в его манере жить ей не нравится. Это длится зачастую неделями. Он чувствует это уже ставшее рефлексом покачивание головы, или эти косые взгляды, или и то и другое вместе, когда они находятся в одной комнате. Проходит немного времени, и она с шумом удаляется. Он не имеет ни малейшего понятия, почему и что с ним происходит, что он делает не так и в каком таком долгу перед своей дочерью.