У нас все хорошо - [70]

Ингрид ложится на кушетку. Направив теплую струю обогревателя себе на ноги, она укутывается в плед, скрестив руки на груди. Перед тем как задремать, она смотрит еще минут пять «Надворного советника Гайгера». Ханс Мозер, правая рука надворного советника, пытается выменять у крестьянки яйца на вазу, но та готова обменять яйца только на печную трубу, а печную трубу можно выменять только на манекен для портнихи, а манекен для портнихи — на надгробный венок, а надгробный венок — на сидячую ванну, а сидячую ванну — только на подштанники, а подштанники — только на попугая… — увлекательная путаница, манящая погрузиться в сумбур сновидений.

Ингрид просыпается оттого, что Петер на кухне роется в выдвижном ящике среди вилок и ножей. Она поднимает тяжелые веки. По наплывающим сквозь сон мутным кадрам — надворный советник встречает любовь своей юности, Марианну Мюльхубер, которую бросил восемнадцать лет назад, — Ингрид видит, что не проспала и получаса. Надворный советник обещает все искупить и загладить, он собирается дать своей бывшей возлюбленной и уже семнадцатилетней дочери Мариандль свою фамилию, которая им обеим положена по праву. Но бывшая возлюбленная высмеивает его:

— Ну как же, ведь мы теперь живем в эпоху искупления вины и возмещения ущерба, не так ли? Искупление! Возмещение! Я эти слова больше слышать не могу!

Ингрид знает, что Марианна Мюльхубер, поколебавшись и посомневавшись, примет его предложение в надежде вернуть благодаря замужеству себе австрийское гражданство, которого ее лишили в сумятице военного времени. Очень романтично — надворный советник, который сейчас невыносимо льстив, снова покинет свою семью, уйдя со свадебного банкета, потому что последует вызов по службе.

— Вот задница, — не может сдержаться Ингрид.

— Ты что-то сказала? — спрашивает Петер, показываясь в дверях — стройная фигура в костюме, предназначенном для служебного кабинета: брюки и свежая рубашка.

— О нет, нет, — отмахивается Ингрид, отрицательно качая головой и глядя мимо Петера.

— А мне почудилась задница.

Ингрид медленно садится, подтягивает колени к груди и обхватывает их руками — ее излюбленная поза. Кивает головой в сторону телевизора. Делает пробный глоток кофе, который еще не окончательно остыл. Взгляд у нее рассеянный, она немного огорошена и разочарована.

— Через десять минут господин надворный советник будет оправдываться тем, что его зовет служба и что у него только потому нет времени на семью, что он в лепешку расшибается для народа. Обычная демагогия. Я удивляюсь, как этот закостенелый реализм до сих пор не бросался мне в глаза. Я-то всегда полагала, что снялась в слащавом отечественном фильме. Вот как можно заблуждаться.

Петер некоторое время смотрит на экран.

— Должно быть, я проглядел в программе, что его опять будут показывать.

Потом он мягко теребит затылок Ингрид, его обычная манера. На большом пальце у него пластырь, он трет ей кожу. Поскольку Ингрид не реагирует, Петер осведомляется, неужто она все еще в обиде.

Ее удивляет, как это он не забыл их разговор двухдневной давности, в этом она видит верный знак того, что его мучает совесть. Она ухватывается за это и пытается (естественно, она пытается) объяснить, вначале тихо, растягивая слоги, постепенно все взволнованнее, почему спор нельзя просто завершить: оттого, что уже прошло два дня и предстоит Новый год, лучше не станет. Она аргументирует тем, что такое банальное примирение, притом что ничего не изменилось, долго не продержится и к тому же было бы нечестным. Он должен наконец разобраться с фактами и избавить ее (Ингрид) от своих вечно одних и тех же ответов, которыми он отделывается от нее. Пусть она во всем дура дурой, но если он хочет исправить ее в этом отношении, пусть он сперва выглянет в прихожую, а потом бросит взгляд в раковину, в которой громоздится грязная посуда не только с завтрака, но и со вчерашнего дня. На все ведь есть дурочка Ингрид, она за всеми приберет. И неужели он при всем при этом всерьез считает, что ей не на что сердиться.

— Нет, ну почему же…

Он произносит это очень мягко — и лучше бы остановился на этом. Но он продолжает, что находит ее поведение тоже весьма своеобразным и не собирается мириться с таким положением вещей. Ее профессиональная деятельность идет во вред семейной жизни, и он не может на это спокойно смотреть.

Сверкнув на него глазами, она тут же снова их закрыла. Она говорит, и лишь на конце фразы ее глаза снова открываются, направляясь в сторону телевизора:

— Для чего тогда я столько училась, если не могу использовать свое образование. Ты ведь знал, что берешь в жены будущего врача.

Ответа нет. То, как беспомощно он топчется в дверях, и есть ответ. Ему нечего сказать в свое оправдание.

Ингрид потирает холодные руки, лежащие все еще на подтянутых к груди коленях. Взгляд ее прикован к телевизору. Она ищет, за что бы зацепиться мыслью, и наконец цитирует фразу, которую недавно произнес канцлер Крайский:

— Онемел, как пугало на огуречном поле.

Петер жалуется:

— Что-то ты сегодня такая агрессивная.

Ингрид вяло огрызается:

— Еще бы.

Она действительно впала в раздражение, едва обменявшись с Петером несколькими фразами. Она говорит себе: что он о себе вообще воображает? В наступающем году ей исполнится тридцать пять, у нее уже появляются первые седые волосы, а он считает, что может распоряжаться ее жизнью. Ей было достаточно сложно освободиться из-под власти отца, и ей не нужен мужчина, который точно так же хочет доминировать над ней, вместо того чтобы поддержать ее усилия или хотя бы признать, что он внушает ей чувство неполноценности. Хотя она несет гораздо большую нагрузку, чем он, ей никогда не достается похвалы, кроме, пожалуй, что еда была вкусной. Многочасовая возня у плиты вознаграждается, поскольку это отвечает представлению о примерной супруге, домохозяйке и матери, такие изображения красуются на фасадах муниципальных строений: этакий домовой сверчок в деревянных башмаках и с узелком волос на затылке, со снопом колосьев в охапке и облепленный детьми. А остальное? Ни слова признания. Старательно избегается все, что могло бы пробудить впечатление, что она способная или, не дай бог, желанная. Такого эгоизм Петера не допускает. Он не в состоянии сдвинуться из центра в сторонку, это общая патология всех мужчин, в этом они все одинаковы, а если и не все, то большинство. Ингрид гарантированно не одна такая с мужем, который любит только себя. Все это достойно сожаления, большого сожаления, к тому же так называемый глава семьи однозначно не обладает необходимой проницательностью. С таким же успехом можно пытаться обучить Кару таблице умножения.