У нас особое задание - [58]

— Где майор Стрельцов? — спросил я в разгар боя у разведчиков.

Они пожимали плечами.

Вместе с Ваней Сергиенко я побежал к дому, стоявшему в сорока метрах от леса. В нем я и Стрельцов занимали комнату. Измученный тяжелыми боями и бессонными ночами, Семен спал на лавке под образами и громко храпел. Хоть плачь, хоть смейся!

— Немцы! — крикнул я.

Но это не произвело впечатления на Семена.

Я стащил его с лавки, тут только он проснулся, мы выскочили на улицу и оказались лицом к лицу с группой власовцев.

У Сергиенко был ручной пулемет. Огонь пулемета и наших автоматов заставил предателей отступить. Двое остались на месте. Отстреливаясь, мы последними покинули Мотоль. Втянулись в лес, постепенно прошло напряжение от боя, можно было закурить.

— Ну как тебе, Семен, понравилось гостеприимство Мотоля? — спросил я.

Стрельцов засопел и что-то пробормотал еле слышно.

14 апреля 1944 года штаб дивизии и опергруппа дислоцировались в селе Локтоше, что в шестидесяти километрах юго-восточнее Барановичей.

Весна была в полном разгаре, бурно шумели ручьи, кое-где на пригорках показалась зелень.

Стайка ребятишек, засучив штаны, босиком бегала по грязи и холодной воде. Прислонившись к углу избы, я какое-то время наблюдал за их игрой.

Когда мы вошли в отведенную нам избу, на лавке лежал мальчишка лет девяти и громко плакал, а мать завязывала тряпками намазанные сметаной ноги. Мне показалось, что я уже видел этого пацана в луже.

— Вы только посмотрите, добрые люди, — обратилась она к нам, — сладу с ним нету, каждый день луплю ремнем — не помогает. Бегает босиком. А ведь еще заморозки бывают.

Как потом оказалось, Наталья Федоровна, так звали хозяйку, лишь для красного словца сказала, что лупит Кольку каждый день. Володя Павлюченко, посмотрев на его ноги, сказал:

— Знаешь, Коля, если говорить откровенно, тебе стоило всыпать, у тебя же кожа потрескалась до крови.

Коля уже не плакал. Он спокойно ответил:

— Это она так, чтобы власть показать. Она добрая, только грозится, а не бьет. У меня каждую весну цыпки. В прошлом году хуже было.

Только мы расположились в доме, разведчики привели подозрительного человека. Допрашивать его здесь было нельзя. Перешли в другой дом.

В сопровождении известного партизанского разведчика Ефрема Берсенева осторожно, как бы крадучись, вошел задержанный. Он, не торопясь, устремив взгляд на иконы, перекрестился и изрек:

— Благословен господь бог наш, мир вам, православные!

В углу под иконами сидел Володя Павлюченко, он растерялся, ведь молился-то дед прямо на него. Володя, скользя по лавке, отодвинулся в сторону.

— Садитесь, — ответил я. — Будем говорить не о божьих, а о мирских делах.

Перед нами сидел дряхлый старик, длинные волосы спадали до плеч, смешивались с седой бородой, весь он был какой-то грязный и жалкий. Глубоко впавшие глаза осторожно обшаривали комнату.

— Я, гражданин начальник, — сказал задержанный, — с отроческих лет проповедую благодетель божью.

«Ага, — подумал я, — гражданин начальник. Значит, бывалый тип».

Вмешался Берсенев:

— Иван Яковлевич, он придуривается. Задержали мы его не случайно, он ходил по деревням, выявлял советских людей, интересовался партизанами.

Берсенева я знал давно. В соединении его почему-то звали Сашей, хотя мать назвала его Ефремом. Берсенев был очень хороший разведчик. Мы не знали случая, чтобы материалы, добытые Сашей, не нашли подтверждения. И сейчас задержанный заерзал на стуле, опустил голову так низко, что борода оказалась на коленях.

— Ну, раб божий, — сказал я, — давайте будем говорить откровенно. Идет война, а времени у нас мало.

Наступило молчание. Никаких документов у старика не было, и он мог назвать себя кем угодно. Как бы очнувшись, он сказал:

— Семейкин я, Осип Порфирьевич. Все надоело, жизнь кончена. Буду с вами откровенным, потому что зол на них, они окончательно исковеркали и без того нерадостную мою жизнь.

— Кто это они?

— Немцы, конечно.

Глухим, скрипучим голосом он медленно «выталкивал» из себя слова. Родился Семейкин в богатой религиозной семье в таежной сибирской деревне. Отец имел большое хозяйство, пасеку, занимался извозом и держал батраков. Осип — единственный наследник отцовского богатства, учился в Кузнецкой гимназии, после которой отец предполагал перевести его в Томскую духовную семинарию. Осип любил погулять, поесть, а денег, которые давал скупой отец, не хватало. Тогда он уговорил двух гимназистов, они поехали в деревню, ночью проникли на пасеку отца, разорили пять ульев, чтобы продать мед на базаре. Отец узнал «почерк» сына и немедленно примчался в город. Он застал сынка в постели искусанного пчелами. Залепив ему пару оплеух, сказал:

— Ну вот что, ты годишься служить сатане, а не господу богу. Денег от меня ты больше не получишь. Живи по своему разумению.

Перекрестившись, отец уехал. С гимназией было покончено. Осенью 1916 года Осип работал сначала переписчиком, а потом счетоводом в частной фирме, скупавшей пушнину, и смиренно ждал кончины отца. Наступившая революция развеяла мечты Осипа.

— В деревню, где жил отец, прибыл какой-то отряд анархистов, — сказал Семейкин, — дом сожгли, лошадей угнали, а хозяйство разорили.