У нас на углу - [2]

На глазах у всех сидящих в этот вечер на улице Элли-грамм прыгнул ему на грудь, повалил на землю и принялся душить. Нож валялся рядом. Давуд выпустил его из рук, когда ему стало совсем плохо. У нас на углу не полагалось вмешиваться в личные дела соседей, и поэтому никто не мешал Давуду постоять за свою жизнь. Все окружили сапожника и сидящего у него на груди Элли-грамма и с интересом наблюдали за тем, как Давуд испускает дух. Кое-кто подбадривал его советами.

В тот вечер я впервые увидел Элли-грамма после возвращения его из тюрьмы. Я шел к бабушке, которая жила кварталом ниже нас, а когда, увидев двух сцепившихся на углу людей, я подбежал посмотреть на них, то сразу узнал в том, кто душил, Злли-грамма. За три года, что я его не видел, у него выросли длинные усы, а губы стали дергаться в разные стороны, и все-таки я узнал его сразу.

Давуд уже совсем перестал сопротивляться, только слегка подергивался, как курица, когда ей отрежешь голову, и водил ногами по асфальту, прочерчивая темно-синие полоски резиновыми подошвами сапог.

Элли-грамм обвел торжествующими глазами окруживших его людей. Когда они остановились на мне, уверенность в том, что,

оставив Давуда, он начнет рушить меня, ударила по животу,, подогнула мне ноги и заставила сесть на землю.

А он закричал так, как он потом кричал всякий раз, когда видел меня, почти застонал и, оставив Давуда, бросился к своим воротам.

Я сидел на земле. Позывы тошноты тискали мне внутренности, сводили челюсти, и я не мог разжать их, чтобы опорожнить рот.

Так я чувствовал себя, когда увидел Элли-грамма после возвращения его из тюрьмы, но именно в тот вечер я стал отчаянным - каждый день, возвращаясь из школы, я наслаждался страхом, который внушал Элли-грамму, а в еще большей мере впечатлением, которое его страх передо мной оказывал на всех живущих у нас на углу.

Поднимаясь по лестнице, я уже не свистел, а напевал. Мой старший брат не любил, когда свистели, а я боялся своего старшего брата, который был значительно отчаянней меня.

После того, как я поел, он послал меня в подвал за углем, и я пошел, потому что боялся его, а ведь была его очередь идти за углем.

Подвал был сырой от подпочвенной воды и темный. В нем было страшно. Деревянный пол сохранился только в том углу, где лежала куча угля, я боялся, что на меня прыгнет жаба.

Я накладывал уголь в ведро и вспоминал о том, как в сорок четвертом, когда здесь не было угля, но был еще пол, Элли-грамм, которого тогда звали Энвером, предложил устроить " этом подвале штаб. Он был тогда горазд на выдумки, Элли-грамм. Во-первых, потому что он старше всех нас и даже моего старшего брата. А во-вторых, потому что он вообще любил всякие выдумки. Например, это по его предложению мы красной, краской намалевали на углу большими буквами слово "Штаб" и стрелку, похожую на копье, которое я видел в музее, куда меня водил приехавший на несколько дней с фронта отец.

Из-за этого "Штаба" и стрелки ночью на наш двор был налет и у всех сделали обыск. Нам всем здорово влетело и было запрещено водиться с Энвером.

По его же инициативе завмагу Салеху, не позволявшему нам играть на улице в футбол, было подброшено вымоченное в керосине (кажется, для того, чтобы не остались отпечатки пальцев; или же чтобы отбить нюх у собаки-ищейки, если дойдет до того дело) письмо, в котором предлагалось положить под третий от угла столб 10 тысяч рублей, в противном случае ему была обещана мучительная смерть.

Жулик Салех поднял на ноги милицию всего города, и целую неделю после письма на нашем углу торчали агенты угрозыска, пытаясь выловить неизвестных вымогателей.

Тот же Энвер уговорил моего брата и всех ребят постарше написать коллективное письмо в военкомат с просьбой отправить, их на фронт. Всем, конечно, было отказано по молодости, но он продолжал добиваться своего и поговаривали, что сам военком города обещал отправить его на фронт при первой возможности.

После этого второго письма наши родители особенно невзлюбили Энвера, а Салех уверял всех, что он сумасшедший.

В самом конце сорок четвертого он пошел работать в военизированную охрану. У него была черная форма, и мы уже видели его очень редко, по воскресеньям. Иногда он приносил нам желтые, жирно смазанные винтовочные патроны, по нескольку обойм за раз. И мы взрывали их в нашем подвале.

А в начале сорок пятого его арестовали. Причины толком никто не знал, но поговаривали, что патроны, которые он крал на складе, чтобы подарить нам, не в малой степени повлияли на его судьбу - такое уж было лихое время - война!

Вернулся он через три года сумасшедшим, что дало возможность Салеху при случае хвастаться своей прозорливостью.

Он-де еще в сорок четвертом, до тюрьмы, чувствовал, что у Элли-грамма не все в порядке с мозгами. Зейнаб, которая через день мыла Салеху полы и стирала белье, очень на это обижалась, "о возражать не смела.

Через месяц после того, как Элли-грамм чуть не задушил Давуда, кто-то ночью, когда он спал во дворе, ударил его ножом. Но, вернувшись из больницы, он продолжал ненавидеть солнце и в полдень бросаться на людей. И единственным человеком, которого он панически боялся, был я...